Мои любимые стихи.

[Гарде]

Нина Искренко

* * *

В России всегда можно было стрельнуть сигарету
спросить самогону
у хуем исписанной двери
Нарвать георгинов на клумбе
Слетать на субботу
с товарищем детства к веселому Черному морю
Знакомясь на улице
дело докончить в сортире
В натуре всегда тут была широта до избытка
К задам и грудям ощутима любовь до зарезу
ЛЮБОВЬ - НЕ ИГРА!
как начертано мелом в глубинах шестого подъезда
В России всегда можно было убить человека
И вытереть руки о землю
траву
и березу
Всегда человека дубасила странноприимная совесть
начатки плодов присуждавшая в жертву родному народу
в стране от которой все ангелы видно давно отвернулись
А все трубочисты ушли с головою в работу
В России всегда можно было легко и свободно
пред тем как свихнуться
пойти и стрельнуть сигарету
8.8.91

[Гарде]

Федерико Гарсиа Лорка

x x x


Мне страшно не вернуться к чудоцветам,
твоим глазам живого изваянья.
Мне страшно вспоминать перед рассветом,
как на щеке цвело твое дыханье.

Мне горько, что безлиственным скелетом,
засохший ствол, истлею в ожиданье,
неутоленным и неотогретым
похоронив червивое страданье.

И если ты мой клад, заклятый роком,
мой тяжкий крест, которого не сдвину,
и если я лишь пес, бегущий рядом, -

не отбирай добытого по крохам
и дай мне замести твою стремнину
своим самозабвенным листопадом.

(пер. А. Гелескул)

[Гарде]

Иосиф Бродский

На выставке Карла Вейлинка

Аде Стреве

I
Почти пейзаж. Количество фигур,
в нем возникающих, идет на убыль
с наплывом статуй. Мрамор белокур,
как наизнанку вывернутый уголь,
и местность мнится северной. Плато;
гиперборей, взъерошивший капусту.
Все так горизонтально, что никто
вас не прижмет к взволнованному бюсту.
II
Возможно, это – будущее. Фон
раскаяния. Мести сослуживцу.
Глухого, но отчетливого «вон!».
Внезапного приема джиу-джитсу.
И это – город будущего. Сад,
чьи заросли рассматриваешь в оба,
как ящерица в тропиках – фасад
гостиницы. Тем паче – небоскреба.
III
Возможно также – прошлое. Предел
отчаяния. Общая вершина.
Глаголы в длинной очереди к "л".
Улегшаяся буря крепдешина.
И это – царство прошлого. Тропы,
заглохнувшей в действительности. Лужи,
хранящей отраженья. Скорлупы,
увиденной яичницей снаружи.
IV
Бесспорно – перспектива. Календарь.
Верней, из воспалившихся гортаней
туннель в психологическую даль,
свободную от наших очертаний.
И голосу, подробнее, чем взор,
знакомому с ландшафтом неуспеха,
сподручней выбрать большее из зол
в расчете на чувствительное эхо.
V
Возможно – натюрморт. Издалека
все, в рамку заключенное, частично
мертво и неподвижно. Облака.
Река. Над ней кружащаяся птичка.
Равнина. Часто именно она,
принять другую форму не умея,
становится добычей полотна,
открытки, оправданьем Птоломея.
VI
Возможно – зебра моря или тигр.
Смесь скинутого платья и преграды
облизывает щиколотки икр
к загару неспособной балюстрады,
и время, мнится, к вечеру. Жара;
сняв потный молот с пылкой наковальни,
настойчивое соло комара
кончается овациями спальни.
VII
Возможно – декорация. Дают
"Причины Нечувствительность к Разлуке
со Следствием". Приветствуя уют,
певцы не столь нежны, сколь близоруки,
и «до» звучит как временное «от».
Блестящее, как капля из-под крана,
вибрируя, над проволокой нот
парит лунообразное сопрано.
VIII
Бесспорно, что – портрет, но без прикрас:
поверхность, чьи землистые оттенки
естественно приковывают глаз,
тем более – поставленного к стенке.
Поодаль, как уступка белизне,
клубятся, сбившись в тучу, олимпийцы,
спиною чуя брошенный извне
взгляд живописца – взгляд самоубийцы.
IV
Что, в сущности, и есть автопортрет.
Шаг в сторону от собственного тела,
повернутый к вам в профиль табурет,
вид издали на жизнь, что пролетела.
Вот это и зовется «мастерство»:
способность не страшиться процедуры
небытия – как формы своего
отсутствия, списав его с натуры.


1984

[Гарде]

Генри Уодсворт Лонгфелло

Песочные часы

Песок Аравии, песок пустыни,
Бегущий за стеклом,
Ты соглядатай времени отныне,
Рассказчик о былом.

Тысячелетьями в полдневных странах
Кружил тебя самум,
Картинами твоих историй странных
Мой отуманен ум.

Ты помнишь дым становий, запах гари? -
На юг верблюды шли,
В чужой Египет сыновья Агари
Иосифа вели.

Быть может, провозвестнику Закона
Ты обжигал стопы
И вслед за колесницей фараона
Ложился у тропы?

Ты помнишь беглецов из Назарета,
Марию и Христа,
Чья вера залила потоком света.
Пустынные места!

Ты в монастырской побывал ограде,
Где до вечерней тьмы
Отшельник пел под пальмами Энгадди
Давидовы псалмы.

У стен Бассора, в караван-сарае,
Ты разглядел в пыли
Паломников, что с мыслями о рае
В святую Мекку шли?

Таким и вправду был твой день вчерашний,
Или не помнишь сам?
Отныне узником стеклянной башни
Ты счет ведешь часам.

Но взгляд мой дерзко раздвигает стены,
И за мечтою вслед
Уносится в пески мой ум смятенный,
В седую толщу лет.

И тоненькая струйка золотая
Возносится в зенит,
В огромную колонну вырастая,
И душу леденит.

И все таинственнее, все безмерней
Растет за нею тень,
Все дальше, дальше по заре вечерней,
Но угасает день,

И мысль не в силах следовать причуде,
Сомкнулись небеса:
Иссяк песок в магическом сосуде,
Отмерив полчаса.

Перевод Р. Дубровкина

[Гарде]

Владимир Высоцкий

Мой Гамлет

Я только малость объясню в стихе —
На всё я не имею полномочий...
Я был зачат, как нужно, во грехе —
В поту и в нервах первой брачной ночи.

Я знал, что, отрываясь от земли,
Чем выше мы, тем жёстче и суровей;
Я шёл спокойно — прямо в короли
И вёл себя наследным принцем крови.

Я знал — всё будет так, как я хочу.
Я не бывал внакладе и в уроне.
Мои друзья по школе и мечу
Служили мне, как их отцы — короне.

Не думал я над тем, что говорю,
И с лёгкостью слова бросал на ветер.
Мне верили и так, как главарю,
Все высокопоставленные дети.

Пугались нас ночные сторожа,
Как оспою, болело время нами.
Я спал на кожах, мясо ел с ножа
И злую лошадь мучил стременами.

Я знал — мне будет сказано: "Царуй!" —
Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег.
И я пьянел среди чеканных сбруй,
Был терпелив к насилью слов и книжек.

Я улыбаться мог одним лишь ртом,
А тайный взгляд, когда он зол и горек,
Умел скрывать, воспитанный шутом.
Шут мёртв теперь: "Аминь!" Бедняга Йорик!..

Но отказался я от дележа
Наград, добычи, славы, привилегий:
Вдруг стало жаль мне мёртвого пажа,
Я объезжал зелёные побеги...

Я позабыл охотничий азарт,
Возненавидел и борзых и гончих,
Я от подранка гнал коня назад
И плетью бил загонщиков и ловчих.

Я видел — наши игры с каждым днём
Всё больше походили на бесчинства.
В проточных водах по ночам, тайком
Я отмывался от дневного свинства.

Я прозревал, глупея с каждым днём,
Я прозевал домашние интриги.
Не нравился мне век и люди в нём
Не нравились. И я зарылся в книги.

Мой мозг, до знаний жадный как паук,
Всё постигал: недвижность и движенье, —
Но толка нет от мыслей и наук,
Когда повсюду — им опроверженье.

С друзьями детства перетёрлась нить.
Нить Ариадны оказалась схемой.
Я бился над словами — "быть, не быть",
Как над неразрешимою дилеммой.

Но вечно, вечно плещет море бед,
В него мы стрелы мечем — в сито просо,
Отсеивая призрачный ответ
От вычурного этого вопроса.

Зов предков слыша сквозь затихший гул,
Пошёл на зов, — сомненья крались с тылу,
Груз тяжких дум наверх меня тянул,
А крылья плоти вниз влекли, в могилу.

В непрочный сплав меня спаяли дни —
Едва застыв, он начал расползаться.
Я пролил кровь, как все. И, как они,
Я не сумел от мести отказаться.

А мой подъём пред смертью есть провал.
Офелия! Я тленья не приемлю.
Но я себя убийством уравнял
С тем, с кем я лёг в одну и ту же землю.

Я Гамлет, я насилье презирал,
Я наплевал на Датскую корону,—
Но в их глазах — за трон я глотку рвал
И убивал соперника по трону.

А гениальный всплеск похож на бред,
В рожденье смерть проглядывает косо.
А мы всё ставим каверзный ответ
И не находим нужного вопроса.

1972

[Гарде]

Игорь Баранов

XXX

... Я холодел, тонул в провалах звонниц,
С моей Россией вместе умирал,
Я в норах жил, я пил вино бессонниц,
Под градом оскорблений и похвал
Порой терял дар речи. Бог печали
В меня словами тяжкими входил;
Я шёл во тьме с потухшими свечами,
Но музыка, что выше всех светил,
Во мне звучала. Перевоплощенье
Дало мне силы, веру и судьбу;
Я обретал иные поколенья,
Как обретают скорбную мольбу,
Но не просил пощады, не злословил,
Не клеветал и много, много «не»,
За каждое расплачиваясь кровью,
Руками, пригвождёнными к стене...
Земля неичерпаемого горя,
Земля неискупаемой вины,
Моя земля, безлюдная, как море,
Моя земля во власти сатаны...
Спасённым — рай, но был ли кто спасённым
В том городе, охваченном чумой,
Когда проклятья слали обречённым,
Когда во лжи клялись перед собой?..
Смотри — наш мир приблизился к исходу,
И все же пережитое страшней —
Бесовщина под знаменем свободы,
И равенство, и братство палачей...
Нет, к прошлому такому не привыкнуть,
Хотя бы и во имя красоты:
Приходит смерть, чтоб жизнь могла возникнуть,
Но продлевает в ней свои черты.
Страна усталых лиц, страна бессилья —
В любви и злобе, в мыслях и в делах;
Здесь все смешалось — небыли и были,
Цари, цареубийцы, боль и страх.
Нас тьмы и тьмы, мы входим в этот эпос,
Чтоб жертвой стать иль жертву принести,
Но час придёт — и станет целый этнос
Одной пылинкой крестного пути...

[Гарде]

Григорий Кружков


ПОДВИГ УМЕРЕННОСТИ


- О юноша, не запружай реки! -
Вскричал Хирон, с размаху осадив
Свой лошадиный круп над самой кручей. -
Ты свергнешь с высоты поток могучий
В долину; но бурлящих вод разлив
С навозом вместе и конюшни смоет.
Так стоит ли мутить волну?
- Не стоит, -
Обдумав речь кентавра, наконец
Ответствовал герой. - Но как мне быть? -
- Подумай! - посоветовал мудрец
Миролюбивый. И тогда немножко
Подумал Геркулес и, чайной ложкой
Вооружась, в избытке дивных сил,
Вздохнул - и приступил...

[Гарде]

Вильям Блейк


Мотылек


Бездумно танец
Мотылька
Оборвала
Моя рука.

А чем и я
Не мотылек?
Ведь нам один
Отпущен срок:

Порхаю
И пою, пока
Слепая
Не сомнет рука.

Считают: мысль
Есть жизнь и свет,
А нет ее -
И жизни нет;

А я порхаю
Над цветком -
Таким же точно
Мотыльком!

Перевод С. Степанова

[Гарде]

Николай Рубцов

Поезд


Поезд мчался с грохотом и воем,
Поезд мчался с лязганьем и свистом,
И ему навстречу жёлтым роем
Понеслись огни в просторе мглистом.

Поезд мчался с полным напряженьем
Мощных сил, уму непостижимых,
Перед самым, может быть, крушеньем
Посреди миров несокрушимых.

Поезд мчался с прежним напряженьем
Где-то в самых дебрях мирозданья,
Перед самым, может быть, крушеньем,
Посреди явлений без названья…

Вот он, глазом огненным сверкая,
Вылетает… Дай дорогу, пеший!
На разъезде где-то, у сарая,
Подхватил меня, понёс меня, как леший!

Вместе с ним и я в просторе мглистом
Уж не смею мыслить о покое, —
Мчусь куда-то с лязганьем и свистом,
Мчусь куда-то с грохотом и воем,

Мчусь куда-то с полным напряженьем
Я, как есть, загадка мирозданья.
Перед самым, может быть, крушеньем
Я кричу кому-то: «До свиданья!..»

Но довольно! Быстрое движенье
Всё смелее в мире год от году,
И какое может быть крушенье,
Если столько в поезде народу?

<1969>

[Гарде]

Ричард Красновский

Лошадиная история



Пить так пить по-русски – пей, залейся!
Может быть, помалости, с трудом
жалкое земное равновесье
Обретешь под водочным крестом…

Перспективы замаячат розово,
примет жизнь блестящий оборот…
Грязь. Навоз. Бревенчатая коновязь
возле измочаленных ворот.

Сытых лиц подвыпитые склабища.
Скотский, обмозолившийся мат.
И внезапный, словно вдовий с кладбища,
терпеливый и покорный взгляд…

Жизнь прожить и взглядом подытожить:
Эта морда с мягкою губой –
Просто лошадь, выжатая лошадь,
Пригнанная нынче на убой.

Видно, все поистрепала вожжи,
стерла оси в каторжном возу,
и годятся жилистые мощи
только на собачью колбасу…

Потерпи, подруга! Будь покойна.
Что ты знала, долгий век горбя?
Грязно-голубое слово «Бойня»
писано не только для тебя.

Не тревожь мне душу вдовьим взглядом –
мы с тобою жили как могли,
и сегодня нас с тобою рядом
через жизнь на бойню привели…

Не с чего нам быть сегодня хмурым:
над тобой ни мата, ни дуги,
кнут не грянет вновь по нашим шкурам,
не ударят в ребра сапоги…

И уже по пням и непогодам
не потянем воза в грязь и скличь…
Чувствуешь, как пахнет смертным потом
наша замордованная жизнь?

1967



Предполагаю, что это имя, вряд ли, на слуху. Я и сам случайно познакомился с его творчеством, некогда имелась на руках книга стихов Ричарда Красновского. В интернете я не нашел тех стихов, которые некогда прочитал. Посему вот краткая сводка о Красновском.

Родился в 1931 году в Москве. Детство и юность прошли в Ленинграде. Здесь пережил первую блокадную зиму и по Дороге жизни был вывезен в эвакуацию. После войны вновь оказался в городе на Неве. Учился, работал на заводе. В 1949 году за прогул угодил на полгода в исправительно-трудовую колонию. По возвращении оказался в компании питерской «золотой молодежи». Попал в криминальную историю, в которой играл косвенную роль. Но понес суровое наказание: на островах ГУЛАГа Красновский провел несколько лет. После досрочного освобождения в начале 60-х оказался в городе Вельске (Архангельская область). Работал печником. Умер в 1995 году.

Стихами Ричард начал баловаться, как он говорил, еще в школе. Толчком к серьезным занятиям поэзией, возможно, была встреча Красновского с другим опальным поэтом – Иосифом Бродским.

Стихи Красновского публиковались в 70-е годы в журнале «Костер». В 1987 году в издательстве «Советский писатель» вышел сборник стихов «Ветка ольхи».Стихи из сборника перепечатали многие местные газеты. С 1991 по 1994 год в Вельске издавался общественно-политический и литературно-художественный журнал «Важская область», где Ричард Красновский был ведущим автором в разделе поэзии.

В 2001 году за роман в стихах "Времена года, или Эвальд Зорин" Ричарду Красновскому присуждена Рубцовская премия (посмертно).