Мои любимые стихи.

[Гарде]

Михаил Айзенберг


* * *

Хоть ненадолго, но посмотри: до поры
стало весело, пыльно и скученно.
Подметают дворы, вытряхают ковры
на развалинах города-чучела.
Осповатый, ощеренный, в теплом дыму,
безымянный как прежде.
Поклонитесь ему.
Поклянитесь ему.
Только землю не ешьте

1983

[Гарде]

Владимир Гандельсман


* * *

О, вечереет, чернеет, звереет река,
рвет свои когти отсюда, болят берега,
осень за горло берет и сжимает рука,
пуст гардероб, ни единого в нем номерка.

О, вечереет, сыреет платформа, сорит
урнами праха, короткие смерчи творит,
курит кассир, с пассажиркою поздней острит,
улица имя теряет, становится стрит.

Я на другом полушарии шарю, ища
центы, в обширных, как скука, провалах плаща,
эта страна мне не впору, с другого плеча,
впрочем, без разницы, если сказать сгоряча.

Разве поверхность почище, но тот же подбой,
та же истерика поезда, я не слепой,
лучше не быть совершенно, чем быть не с тобой.
Жизнь - это крах философии. Самой. Любой.

То ли в окне, как в прорехе осеннего дня,
дремлет старик, прохудившийся корпус креня,
то ли ребенка замучила скрипкой родня,
то ли захлопнулась дверь и не стало меня.

[Гарде]

Хорхе Луис Борхес

***

Луна не знает, что она луна,
И светится, не ведая об этом.
Песок песку непостижим. Предметам
Не осознать, что форма им дана.
Не сходен мрамор выщербленной гранью
Ни с отвлеченной пешкой, ни с рукой,
Ее точившей. Вдруг и путь людской,
Ведущий нас от радости к страданью, -
Орудие Другого? Он незрим.
Здесь не помогут домыслы о Боге,
И тщетны колебания, тревоги
И плоские мольбы, что мы творим.
Чей лук стрелой, летящею поныне,
Послал меня к неведомой вершине?


Переводено Б. Дубиным

[Гарде]

Федор Тютчев


* * *

Она сидела на полу
И груду писем разбирала —
И, как остывшую золу,
Брала их в руки и бросала —
Брала знакомые листы
И чудно так на них глядела —
Как души смотрят с высоты
На ими брошенное тело...
О, сколько жизни было тут,
Невозвратимо-пережитой!
О, сколько горестных минут,
Любви и радости убитой!..
Стоял я молча в стороне
И пасть готов был на колени, —
И страшно-грустно стало мне,
Как от присущей милой тени.


1858

[Гарде]

Алексей Цветков

* * *

Серый коршун планировал к лесу.
Моросило, хлебам не во зло.
Не везло в этот раз Ахиллесу,
Совершенно ему не везло,
И копье, как свихнувшийся дятел,
Избегало искомых пустот.
То ли силу былую утратил,
То ли Гектор попался не тот.

Не везло Ахиллесу – и точка.
Черной радуги мокли столпы.
И Терсит, эта винная бочка,
Ухмылялся ему из толпы.
Тишина над судами летела,
Размывала печаль берега.
Все вернее усталого тела
Достигали удары врага.

Как по липкому прелому тесту
Расползались удары меча.
Эта битва текла не по тексту,
Вдохновенный гекзаметр топча.
И печаль переполнила меру,
И по грудь клокотала тоска.
Агамемнон молился Гомеру,
Илиаде молились войска.

Я растягивать притчу не стану,
Исходя вдохновенной слюной.
В это утро к ахейскому стану
Вдохновенье стояло стеной.
Все едино – ни Спарты, ни Трои,
Раскололи кифару и плуг.
Мы одни среди пролитой крови,
Мы одни – посмотрите вокруг.

[Гарде]

Глеб Горбовский

Зачем

Вновь журавлей пунктир...
Судьба подобна мигу.
Досматриваю мир,
дочитываю книгу.

Понурые слова,
нахохленные птицы.
Поломана трава,
листва с ветвей стремится.

Всё гуще мгла ночей,
всё жиже синь в просветах.
Не спрашивай: зачем?
Спросив - не жди ответа.

Не притяженью вслед
листва стремится с веток -
а чтоб к родной земле
прижаться напоследок.

[Гарде]

Виталий Кальпиди


ПОЛДЕНЬ

Разноцветные сны пышнозадых шмелей,
да кузнечика страшная песнь,
да не стрижка, а стружка полета стрижей
не видна, но присутствует здесь,

да спускается в донасекомую тьму,
в волокнистую кривду сверчка,
Иисус, да слетаются ноты к нему
на хитиновый кончик смычка.

Он толочь пустоту в пустоте пустотой
будет день и какой-нибудь час
и погибнет (по ихней шкале - молодой)
в девяти сантиметрах от нас.

[Гарде]

Григорий Кружков


ПЕСЕНКА ВЛЮБЛЕННОГО ЖУКА

Ничего такого сверх
Нет в моей богине:
Только глазки, только смех,
Носик посредине.
Растерялся я слегка
От такого факта,
Взял и в майского жука
Превратился как-то.

Вот собратья с тополей
Поздравляют хором:
Был я просто дуралей,
Стал дурак с мотором.
Я летаю выше всех
Меж дерев и просек,
Только слышу тот же смех,
Вижу тот же носик.

Может, стану жертвой я
Мишки или Степки
И угаснет жизнь моя
В спичечной коробке.
Но, пока еще дано
Мне жужжать и виться,
Полечу в ее окно
Головою биться.

1971

[Гарде]

Томас Венцлова

СТИХИ О ПАМЯТИ

Ты ждёшь ушедших? Но они ушли
так глубоко, что ни души, ни тени.
Их всё забыло: и часы, и стены,
и вечность, и песок, и ночь, и день, и
дожди, и снег, и сосны всей земли.

Кто прав из них - не разобрать уже.
Когда разлуку множишь на разлуку,
от голосов, перечащих друг другу,
в твоей бесцельно-целостной душе -

разлад. Что остаётся? - зыбкий знак:
след пальца на стекле полупропащий -
так много воли, лжи, стихов и так
судьбы в наличье мало настоящей.

Два голоса оставшихся тепла
и беспокойства города коснутся.
Как и тебе, дарована была
им память. Больше не в ком ей проснуться.

Как ласточка слепая, так она,
крылатая, в тебе трепещет голо,
твой классицизм, торжественная школа,-
скажи мне, какова ему цена?

Так падает на лестницы, от нас
отторгнутый и обречённый час.
Как плат. На метры, обжитые нами.
На тот пробел, что вклинился, светясь,
меж прошлым и грядущим временами.


(пер. Владимир Гандельсман)

[Гарде]

Отар Чиладзе

Прощание

Что с того, если здесь мы не свидимся больше? Прощай!
Все на свете случайно. Но это — не выход в беспечность,
коль разлука навечно случайнее встреч невзначай.
Лишь она мне дает ощутить натуральную вечность.
Лишь сейчас я могу перед ней, как пред ликом небес,
вместо жизни твоей мне открытых, застыть истуканом
и сказать: «Я люблю» — хоть от этих великих словес
слишком сильно несет в наши дни площадным балаганом.
Раскрываю уста, невзирая на это, чтоб ты
не смогла позабыть ни мой голос — как стражу при наших
разбежавшихся днях, — ни мои столь земные черты,
словно слепок с тебя, от тебя столько боли принявших.
Пусть же будет наш путь, раздвоившийся в сплетню и грех,
многолетним, чтоб ты — Боже правый, чем я озабочен! —
шла дорогой страданья так долго, что стало б для всех
молодящихся сук и седых кобелей у обочин
несомненным, что боль — это только твоя колея,
твой единственный путь — только боль. И на этом спасибо!
Ибо с этого дня я — твой голос скорбящий. А я
наторел в восклицаньях, тебя призывающих. Ибо,
словно бог афинян, я привык превращаться в тебя.
Быть тобой. И, от жизни почти что двуличной,
мне в твоей колее ошиваться, рассудок губя,
и скорбеть о тебе, чем проклятьями сыпать, привычней.

Но отныне мой гнев, разгромивший запруды в уме,
захлестнув мелкоту наших мужеств, замужеств, содружеств,
будет мчать за тобой по следам, как стремнина во тьме,
у тебя за спиной возникать, как сновидческий ужас.
Он разрушит твой сон в самом дальнем из выбранных гнезд,
и с подбитым крылом ты отстанешь от стаи вороньей,
и не сможешь над ним ты возвыситься в сонмище звезд
ни презреньем своим, ни оглядкой на глаз посторонний.
Мой рассудок сейчас как сосуд до краев. И любой
проходимец, бесспорно, способен ухмылкой нетрезвой
полоснуть по сердцам нас, пригубив прощанья с тобой,
словно самым тупым из зазубренных подлостью лезвий.
Что с того! Все равно — помяни мой пророческий глас —
ты нигде не найдешь избавленья от этого гнева.
Я — распятье твое, эшафот и костер! И сейчас,
как безумный слепец шаря пальцами справа и слева,
я сбираю во тьме скрупулезно все щепы души
для костра, на который ты всходишь по собственной воле.
Ибо ночь вкруг меня! А во тьме — все огни хороши
от небесных светил до занявшейся шапки на воре.
Только имя твое я хотел бы спасти от огня,
даже зная, что ты тем-то мщение мне и готовишь,
что, когда ты сгоришь, твое имя задушит меня,
как одно из живых стоголосых, сторуких чудовищ.

(пер. Иосиф Бродский)