Мои любимые стихи.

[Гарде]

Владимир Захаров (1939)

НОЧЬ В АРИЗОНЕ

Этой летней ночью долго
Я листал земное зло,
Неосознанного долга
Чувство мучило и жгло.

Рокотали вертолеты
С фонарями на хвостах,
Нежно плакали койоты
В окружающих местах.

Мир расселин и промоин
Отдавал с трудом жару,
Телевизор был настроен
На загробную муру.

А Киршоны и Кобзоны,
И Керзоны, и Барту
Здесь, в пустыне Аризоны,
Все слились в одну черту.

Ну, а там, жарой увенчан,
Меж своих зевал палач.
Овдовевших к утру женщин
Раздавался тихий плач.

Поутру закрутит вихорь
Пыль окраин городских,
И богов блаженный ихор
Будет молод в жилах их.

Бурно там он заиграет,
И пойдут за днями дни,
И никто, никто не знает,
Что придумают они.



ТЫ, ЗАКУТАННЫЙ В СКРОМНОСТЬ

Ты, закутанный в скромность,
Шептал про себя неизменно:
Если время презренно,
Прекрасна пространства огромность.

И закован был в скромность,
А горластые птицы слетали
На сырые поля
И безгласную живность клевали.

А до этого снег
Отходил, и царили туманы,
Тогда времени бег
Рассылал нас в дальние страны.

В многих жизнях чужих
Улыбался ты девицам гарным
По гостиничным кельям,
Пронизанным дымом сигарным,

За бутылкой бордо
Забывал ты дневные обиды,
И, случалось, манто
Обвивал ты вкруг шеи Киприды.

Ты вернулся, когда
Заявились к нам Гоги-Магоги,
Воевали тогда,
Молча прыгали в ночь по тревоге.

Ты не прятался в быт,
А тогда были многие ловки,
Вот и был ты убит
Из насмешливой точной винтовки.

Подведем же итог:
Что ты мог и чего ты добился?
Пляшет время-игрок:
Ты напрасно собой не гордился.

Пляшет времени слон,
В амок впавший от всех изобилий.
Даже ад сокрушен,
И беспомощно плачет Вергилий.

И тобою горжусь
Я один, и не прячусь от взоров,
Потому не боюсь
Ни судьбы, ни ее прокуроров.

Знаю, смерть - это дверь,
Размышлять тут не следует много,
Ибо верю теперь
Я в простого крестьянского Бога.

Письмо демиургу
В. Е. Фортову.
Робко спускается вечер смиренный,
Тьма застилает межи,
Друг-демиург из соседней вселенной,
Как тебе там, расскажи?

Боги по крыше гремят сапогами,
Их не слабеет рука,
Мы же — не боги, и дружба меж нами
Все же возможна пока.

Можем пока обменяться лучами,
Как у тебя, расскажи,
Жертвы становятся там палачами,
Точат убийцы ножи.

Как ты куешь свое гибкое пламя,
Чтоб получилась слюда,
Боги по крыше гремят сапогами,
Страшно тебе иногда?

Долгие годы труда и заботы,
Дымное море стыда,
Что же в награду — всего две-три ноты,
Грустно тебе иногда?

Как нам за это читается Плиний
Младший в ночной тишине!
Вечер над лесом спускается синий,
Звезды горят в вышине.


Инна Лиснянская (1928 – 2014)

* * *
В жизни многошумной,
Где царит число,
Быть хотела умной,
Да не повезло.
В бытности короткой,
Где надменно зло,
Быть хотела кроткой,
Да не повезло.
В памяти столь дробной
Что произошло?
Быть хотела доброй,
Да не повезло.
В сфере разобщенной
Звездное табло...
Быть бы мне прощенной,
Да не повезло.
1996
* * *
Тебя тащили в эту жизнь щипцами,
Щипцовым и осталась ты дитем,
Вот и живешь между двумя концами -
Недорожденностью и забытьем.
Вот и живи и не нуждайся в сходстве
С тебе подобными. Какая дурь
Не видеть благости в своем юродстве
Среди житейских и магнитных бурь.
Ищи угла, огрызок жуй московский.
Непрочная, тебе ли в прочность лезть?
Есть у тебя заморские обноски,
Даже кольцо салфеточное есть.
Переводи на пузыри обмылки,
Дуди в необручальное кольцо.
Ну что тебе охулки и ухмылки,
Да и плевки не в спину, а в лицо?
Ты погляди, как небеса глубоки,
И как поверхностен овражий мрак,
И научись отваге у сороки,
Гуляющей среди пяти собак.
Как барственна походочка сорочья
Средь пригостиничных приблудных псов!
Я расстелю тебе и этой ночью
Постель из лучших подмосковных снов.
1995

* * *
Помню я сны Авраама и Сарры,
Вопли Ионы в кипящей волне.
... Нет, не желаю писать мемуары,
Это занятие не по мне.
Воспоминания - для беззаветно
Ищущих в смерти свои следы.
Память есть то, что тебе незаметно,
Как организму процент воды.
1997

* * *
Март, и мимоза, и запах бензина.
Далее носа мне жизнь не видна.
Из девяти дочерей Мнемозины,
Жаль, что знакома мне только одна:
Лиры струна поострее осоки -
Между словами кровавый зазор.
Это за то мне такие уроки,
Что остальных я не знаю сестер.
1997
Леонид Аронзон (1939 – 1970)

ПЕСНЯ
Ты слышишь, шлепает вода
по днищу и по борту вдоль,
когда те двое, передав
себя покачиванью волн,
лежат, как мертвые, лицо
покою неба обратив,
и дышит утренний песок,
уткнувшись лодками в тростник.
Когда я, милый твой, умру,
пренебрегая торжеством,
оставь лежать меня в бору
с таким, как у озер, лицом.
1963


* * *
Приближаются ночью друг к другу мосты
И садов и церквей блекнет лучшее золото,
сквозь пейзажи в постель ты идешь, это ты
к моей жизни, как бабочка, насмерть приколота.
1968

* * *
И мне случалось видеть блеск —
сиянье Божьих глаз:
я знаю, мы внутри небес,
но те же неба в нас.
Как будто нету наказанья
тем, кто не веруя живет,
но нет, наказан каждый тот
незнаньем Божьего сиянья.
Не доказать Тебя примером:
перед Тобой и миром щит.
Ты доказуем только верой:
кто верит, тот Тебя узрит.
Не надо мне Твоих утех:
ни эту жизнь и ни другую —
прости мне, Господи, мой грех,
что я в миру Твоем тоскую.
Мы — люди, мы — Твои мишени,
не избежать Твоих ударов.
Страшусь одной небесной кары,
что Ты принудишь к воскрешенью.
Столь одиноко думать, что,
смотря в окно с тоской,
— там тоже Ты. В чужом пальто.
Совсем-совсем другой.
1969


* * *
Вспыхнул жук, самосожженьем
кончив в собственном луче.
Длинной мысли продолженьем
разгибается ручей.
Пахнет девочка сиренью
и летает за собой,
полетав среди деревьев,
обе стали голубой.
Кто расскажет, как он умер?
Дева спит не голубой.
В небесах стоит Альтшулер
в виде ангела с трубой.
1968


* * *
Боже мой, как все красиво!
Всякий раз как никогда.
Нет в прекрасном перерыва,
отвернуться б, но куда?
Оттого, что он речной,
ветер трепетный прохладен.
Никакого мира сзади —
все, что есть — передо мной.
1970


* * *
В двух шагах за тобою рассвет.
Ты стоишь вдоль прекрасного сада.
Я смотрю — но прекрасного нет,
только тихо и радостно рядом.
Только осень разбросила сеть,
ловит души для райской альковни.
Дай нам Бог в этот миг умереть,
и, дай Бог, ничего не запомнив.
1970


Наталья Горбаневская (1936 – 2013)

* * *
Но что на этом темном этаже,
где даже лифт боится задержаться,
что там за дверью, в глубине, в душе,
где даже пятна света не ложатся,
где капелька по капельке течет
ночная тишина и поволока,
где проволока тонкая сечет,
едва коснешься звездного порога,
где повилика вьется по стене,
холодная и влажная на ощупь,
и палевых ресниц не видно мне,
и не проникнет голос твой извне.
Площадка этажа пуста, как площадь,
как площадь в некончающемся сне.

* * *
На вечной сцене,
на сцене века
не гаснут огни.
Два человека,
четыре тени,
мы не одни.
Бросает в дрожь
закулисный холод,
нездешний сквозняк,
и мир расколот,
раздет, разъят,
ни на что не похож.
Тянуть напрасно
ладонь к ладони,
пустота густа.
У смерти в лоне
рождается та,
что жизнью зовется прекрасной.
* * *
Кто бросает веревку
в вечную бездну колодца,
где укололась о веретенце
осиротелая птаха?
Камень пробьет воронку
и вызовет долгие кольца,
и отразится солнце,
холодное, словно плаха.
Штихелем вырыто
в медной доске,
отпечатано
в сто листов
все, что выла ты,
лежа в песке,
вся печаль твоя,
весь твой стон -
и тихая пауза
между двумя
молчаниями...
И лодка парусная
глядит на меня,
отчаливая.
* * *
Москва моя, дощечка восковая,
стихи идут по первому снежку,
тоска моя, которой не скрываю,
но не приставлю к бледному виску.
И проступают водяные знаки,
и просыхает ото слез листок,
и что ни ночь уходят вагонзаки
с Казанского вокзала на восток.
* * *
В малиннике, в крапивнике, в огне
желания, как выйдя на закланье,
забыть, что мир кончается Казанью
и грачьим криком в забранном окне.
Беспамятно, бессонно и счастливо,
как на треножник сложенный телок...
Расти, костер. Гори, дуга залива.
Сияй впотьмах, безумный мотылек.
* * *
Фонарик мой, качайся в облаках,
роняя тень и свет по взмаху ветра
и разгоняя мрак и страх.
Твой слабый жар вгоняет в дрожь,
как прогоревший жар голландской печки,
на белых кафельках синеют человечки,
и синий дым на снег у Черной Речки
ложится, как узорный след галош...
* * *
Про́клятый дар не небес, а не знаю кого,
головокруженье гончих по следу рифм,
этот алгоритм, это машинное существо
в логове голоса, не согревая, горит.
Гул этот, шум этот, звон ли в ушах, водопад, водосброс,
возле плотины вертя меня как колесо,
летнего ливня свинчатою плеткой сечет вперехлест
лопатки и лопасти, бревна и ребра... И всё же не всё -
всё же не всё уже в ритме гудящего жёрнова,
что-то живое клубится из горла сожженного,
где-то дорога пылится, и лестница в небе качается,
тонкая ниточка крови сочится и не кончается.
* * *
В порядке ответа
кривясь произнес,
что солнце - на лето,
зима - на мороз,
что я это знаю
и знаю сама
и что долгой зимою
не сходят с ума,
кто не сходит с ума.
* * *
Виноград и хмель, хмель и виноградарь,
ночь и немота, темнота и дождь,
скошен косогор, вот и не на радость,
но во веки нам хлеб насущный даждь.
Хлеба и любви, лебедя и Леды,
зрелищ и зарниц, зарева и тьмы,
раскачалась боль от зимы до лета,
наша колыбель с лета до зимы.
Зевсу и земле, Езусу и музам,
лику на доске, страусу в песке,
вероломным днесь сочинясь союзом,
плачут А и Б, прислонясь к трубе.
* * *
Взлетаю вверх усильем слабых плеч
и, колотя по воздуху кистями,
в туман стараюсь, в облако облечь,
что одевалось мясом и костями,
да говорят, игра не стоит свеч,
и дружескими, милыми горстями,
пока я набираю высоту,
сырая глина скачет по хребту.
Из теплых туч не выпаду росою,
и стебельком асфальт не прорасту,
смерзается дыхание густое
в колючий столб и хвалит пустоту...
Чего я сто́ю? Ничего не сто́ю,
но всё как на столпе, как на посту
в пыли морозной висну без опоры,
взирая слепо книзу на заборы,
на изгороди, проволки, плетни,
на разделенье мира, на раздоры,
извечные колодца и петли
бесплодны за меня переговоры,
и, вытолкнута из-под пят земли,
я все лечу, лечу туда, где скоры
расправы и суды, где, скомкав речь,
на вечной койке разрешат прилечь.

Александр Анашевич (1971)

ПАУЛЮ ДРУГОГО ВЕКА
Буду ли через десять лет лежать между паулем и петербургом
и не подумал бы о том, во всём виноват венский портер
вспоминаю: мариинка, партер, вторник
вот если бы каждый день был бы таким бурным
всё бы летать в вертолётах над петропавловским шпилем
в катькин сад ходить, листать бюргерский "шпигель"
что-то было подобное в древнем фасбиндеровском фильме
птица моя, пока я думал, летала, металась, побывала в когтях всех питерских кошек
удивительно, что сердце её не вырвалось, осталось под перьями, под кожей
горький невский портер меня наградил тоской
вижу: птицу мою выкрали кошки, как символ местного культа
холодно, слишком ветхая, белая, тонкая моя куртка, и
оттого, что я уже не пою, не имею денег
не наступает вторник, тянется понедельник.

ЮГ
Как можно жить на чердаке, как можно говорить оттуда.
Смотреть на вскинутые ветви орешника, смоковницы и тута.
Не уломать по телефону знакомого медбрата.
Не соглашается: почти небоскреб, двенадцать пролетов, нет лифта.
Ходил к лавочнику, взял хлеба, вина на бартер.
Надеялся на иной расклад, нельзя верить картам.
У нас здесь юг, зимой тропические ливни, с потолка хлещет water.
От сырости каждое утро как ватный, не до надменного разврата.
У меня во рту две золотые пчелы целуют друг другу крылья.
Шепчут: "Как вырваться, как улететь из этого крыма?"
Думайте думайте: умом не напиться из крана.
Знаю: покинете меня поздно или рано.
Не живут живые так высоко, засыхают даже герани.
Только красивые летчики чувствует себя здесь комфортно, но они ведь герои.
Наивно рассказывают: холодно холодно внутри, когда отрываешься от земли.
Об этом счастье ведают только голуби и воробьи.

БОМЖОВСКОЕ РОЖДЕСТВО
антонина, василий, петр, елена, маргарита
сели на площади под небом открытым
золотую куклу держала в руке антонина
отняла у сатаны, у собаки выцарапала из пасти
хотела переплавить на перстни
хотела продать, купить красное платье
столько ловушек, искушений вокруг
всё в их власти
василий пришел с топором, лопатой, ведром
сто лет прожили втроем, теперь один
ходят без него мать и отец, поют:
рождество, рождество, полный писец
снег пошёл, снег в небе, снег везде
пётр самый несчастный из всех, потерял руки
потерял сигареты, зажигалку, последние брюки
лишился глаз в драке
по пятам идут за ним враги, чтобы сердце отнять
всех своих немых детей взяла с собой маргарита
всех мужей, всех любовников
позвала полгорода
елена говорит с Богом, всех сюда привела
привела, посадила, дары собрала, как был уговор:
золотую куклу, младенцев, любовников, огромное сердце, лопату и топор
"Бог говорит – идите скорее сюда
воздух на небе как вода
он сразу вокруг и внутри тебя
идите сюда, давайте свои дары
здесь лучше чем у вас, держу пари
считаю до трёх: раз, два, три
БЛОКАДНЫЕ ПИСЬМА
По Петербургу в тужурке шла за хлебом
Между невой, мертвой невой и небом
Между вербным и пасхой
Ходила ходила, хлеба хотела
В небо смотрела, попой вертела, цвела
Черный вязовый куст верой своей зажгла
В черном вечернем платье по Москве спешила
Письма писала
От вокзала бегала до вокзала
Воду вокзальную ела, слезы свои пила
Черный осиновый кол сердцем своим зажгла.
– – –
Пишу леониду в петербург
У меня здесь зима, понимаешь, замерзаю
Завтра, как птица, босиком ухожу на юг
Пишу лене в москву
Странная страшная здесь жизнь
Ничего не понимаю
Приеду в апреле-мае
Потом думаю: они думают, что мне легко пережить войну
Не пойти ко дну
Что-то еще вертелось в голове
Пишу леониду опять
Ходил в кино
Главный герой в финале выбросился в окно
Помнишь, когда летали, не падали на асфальт
Авантюристки, убийцы, бомжи
Народу необходимо показывать такое кино
Я в москву пишу
Ты стала такой крутой
ангажированной надменной мандой
Все это не укладывается в голове
В петербург пишу: все это не укладывается в голове
Он отвечает: укладываться в кровать
Порнографическая связь, ее не разорвать
Ты мечтала умереть между питером и москвой
Лежать под снегом, под листвой
Стать Ему женою или сестрой
А значит все еще впереди
– – –
Я устала
Руки устали, ноги устали
Я умерла, отбилась от стаи
Я волчица, мать твою, учительница, убийца
Я на ибицу ездила клубиться
А сейчас выпить не могу, выть не могу, не могу забыться
Вставь мне по самые гланды, чтобы я взвыла
Вот тебе, милый коньяк, вот мыло
Мне всегда мало
За это меня убили
Шкуру содрали, голову отрубили
Я на востоке была изумрудом
На западе – пластмассой
Каждого изуродую – стала опасной
Огнеопасной не стала, стала навозом
Радость моя, я радуюсь, моя радость
Все меня полюбили, но поздно.
– – –
Даже д. в. понял, как легко даются стихи
Обращаться не к себе, а к Б-гу
При этом не называть Его имени
Все о любви, о любви
Мама этому научила катю еще в младенчестве
В белых пеленках, в памперсах, в концлагерях
В блокадном петербурге
Хлеб по талонам
На саночках воду возила, трупы везла
Бурлит ладожская вода, болит голова
Мама катю не била, пестовала, любила
Не уберегла


Вадим Шершеневич (1893 – 1942)

x x x
Вы бежали испуганно, уронив вуалетку,
А за вами, с гиканьем и дико крича,
Мчалась толпа по темному проспекту,
И их вздохи скользили по Вашим плечам.

Бросались под ноги фоксы и таксы,
Вы откидывались, отгибая перо,
Отмахивались от исступленной ласки,
Как от укусов июньских комаров.

И кому-то шептали: «Не надо! Оставьте!»
Ваше белое платье было в грязи,
Но за Вами неслись в истерической клятве
И люди, и зданья, и даже магазин.

Срывались с места фонарь и палатка,
Все бежало за Вами, хохоча и крича,
И только Дьявол, созерцая факты,
Шел неспешно за Вами и костями стучал.

23 мая 1913

Лирический динамизм
Звонко кричу галеркою голоса ваше имя,
Повторяю его
Партером баса моего.
Вот ладоням вашим губами моими
Присосусь, пока сердце не навзничь мертво.

Вас взвидя и радый, как с необитаемого острова,
Заметящий пароходного дыма струю,
Вам хотел я так много, но глыбою хлеба черствого
Принес лишь любовь людскую
Большую
Мою.

Вы примите ее и стекляшками слез во взгляде
Вызвоните дни бурые, как пережженный антрацит.
Вам любовь дарю, — как наивный ребенок любимому дяде
Свою сломанную игрушку дарит.

И внимательный дядя знает, что это
Самое дорогое ребенок дал.
Чем же он виноват, что большего
Нету.
Что для большего
Он еще мал?!

Это вашим ладоням несу мои детские вещи:
Человечью поломанную любовь и поэтину тишь.
И сердце плачет и надеждою блещет,
Как после ливня железо крыш.

Март 1918

x x x
Оттого так просто жить на свете,
Что последний не отнять покой
И что мы еще немного дети,
Только с очень мудрой головой.

Нам достались лишь одни досуги
Да кутеж в пространствах бытия,
Только легковерные подруги
И совсем неверные друзья.

Притворяясь, что обман не вечен,
Мы наивно вдруг удивлены,
Что на вид такой приветный вечер
В дар принес мучительные сны.

Эту грусть, пришедшую из прежде,
Как наследство мы должны хранить,
Потому что места нет надежде,
Так как жребий нам не изменить.

Можно жить несчастьями одними,
Так вся жизнь до простоты ясна.
Ведь обманом осень все отнимет,
Что сулила нам, как лжец, весна.

Оттого, что мы немного дети
С очень, очень мудрой головой,
Нам почти легко страдать на свете,
Где итог за гробовой доской.

1929

Борис Слуцкий (1919 – 1986)

ДАЛЬНИЙ СЕВЕР
Из поселка выскоблили лагерное.
Проволоку сняли. Унесли.
Жизнь обыкновенную и правильную,
как проводку, провели.

Подключили городок к свободе,
выключенной много лет назад,
к зауряд-работе и заботе
без обид, мучений и надсад.

Кошки завелись в полярном городе.
Разбирают по домам котят.
Битые, колоченые, поротые
вспоминать плохое не хотят.

Только ежели сверх нормы выпьют,
и притом в кругу друзей —
вспомнят сразу, словно пробку выбьют
из бутылки с памятью своей.

* * *
Вставные казенные зубы
давно уходящей эпохи,
хоть выглядят тупо и грубо,
но для загрызанья — неплохи.

Тяжелые потные руки
уже отступающей эры
такие усвоили трюки,
что и не подыщешь примеры.

Ревущее зычное горло
всего, что с давным и давном,-
оно не охрипло,
не сперло
дыхание
смрадное
в нем.

Оно, как и прежде, готово
сказать свое ложное слово.
Денис Новиков (1967 – 2004)


* * *
Будет дождь идти, стекать с карнизов
и воспоминанья навевать.
Я – как дождь, я весь – железу вызов,
а пройду – ты будешь вспоминать.
Будет дождь стучать о мостовую,
из каменьев слёзы выбивать.
Я – как дождь, я весь – не существую,
а тебе даю существовать.

Я прошел, как проходит в метро
человек без лица, но с поклажей,
по стране Левитана пейзажей
и советского информбюро.

Я прошел, как в музее каком,
ничего не подвинул, не тронул,
я отдал свое семя как донор,
и с потомством своим не знаком.

Я прошел все слова словаря,
все предлоги и местоименья,
что достались мне вместо именья,
воя черни и ласки царя.

Как слепого ведет поводырь,
провела меня рифма-богиня:
– Что ты, милый, какая пустыня?
Ты бы видел – обычный пустырь.

Ухватившись за юбку ее,
доверяя единому слуху,
я провел за собой потаскуху
рифму, ложь во спасенье мое...
1996

Памяти Сергея Новикова

Все слова, что я знал, – я уже произнес.
Нечем крыть этот гроб-пуховик.
А душа сколько раз уходила вразнос,
столько раз возвращалась. Привык.

В общем. Царствие, брат, и Небесное, брат.
Причастись необманной любви.
Слышишь, вечную жизнь православный обряд
обещает? – на слове лови.

Слышишь, вечную память пропел-посулил
на три голоса хор в алтаре
тем, кто ночь продержался за свой инсулин
и смертельно устал на заре?

Потерпеть, до поры не накладывать рук,
не смежать лиловеющих век –
и широкие связи откроются вдруг,
на Ваганьковском свой человек.

В твердый цент переводишь свой ломаный грош,
а выходит – бессмысленный труд.
Ведь могильщики тоже не звери, чего ж,
понимают, по курсу берут.

Ты пришел по весне и уходишь весной,
ты в иных повстречаешь краях
и со строчной отца, и Отца с прописной.
Ты навеки застрял в сыновьях.

Вам не скучно втроем, и на гробе твоем,
чтобы в грех не вводить нищету,
обломаю гвоздики – известный прием.
И нечетную розу зачту.
1995
Из книги "Караоке"

Диане Майерс

* * *
Бумага терпела, велела и нам
от собственных наших словес.
С годами притерлись к своим именам,
и страх узнаванья исчез.
Исчез узнавания первый азарт,
взошло понемногу былье.
Катай сколько хочешь вперед и назад
нередкое имя мое.
По белому черным его напиши,
на улице проголоси,
чтоб я обернулся – а нет ни души
вкруг недоуменной оси.
Но слышно: мы стали вась-вась и петь-петь,
на равных и накоротке,
поскольку так легче до смерти терпеть
с приманкою на локотке.
Вот-вот мы наделаем в небе прорех,
взмывая из всех потрохов.
И нечего будет поставить поверх
застрявших в машинке стихов.
1988
* * *
Одесную одну я любовь посажу
и ошую – другую, но тоже любовь.
По глубокому кубку вручу, по ножу.
Виноградное мясо, отрадная кровь.

И начнется наш жертвенный пир со стиха,
благодарного слова за хлеб и за соль,
за стеклянные эти – 0,8 – меха,
и за то, что призрел перекатную голь.

Как мы жили, подумать, и как погодя,
с наступлением времени двигать назад,
мы, плечами от стужи земной поводя,
воротимся в Тобой навещаемый ад.

Ну а ежели так посидеть довелось,
если я раздаю и вино и ножи –
я гортанное слово скажу на авось,
что-то между «прости меня» и «накажи»,

что-то между «прости нас» и «дай нам ремня».
Только слово, которого нет на земле,
и вот эту любовь, и вот ту, и меня,
и зачатых в любви, и живущих во зле

оправдает. Последнее слово. К суду
обращаются частные лица Твои,
по колено в Тобой сотворенном аду
и по горло в Тобой сотворенной любви.
1989

* * *
Куда ты, куда ты... Ребенка в коляске везут,
и гроб на плечах из подъезда напротив выносят.
Ремесленный этот офорт, этот снег и мазут,
замешенный намертво, взять на прощание просят.

Хорошие люди, не хочется их обижать.
Спасибо, спасибо, на первый же гвоздь обещаю
повесить. Как глупо выходит – собрался бежать,
и сиднем сидишь за десятою чашкою чаю.

Тебя угощали на этой земле табаком.
Тряпьем укрывали, будильник затурканный тикал.
Оркестр духовой отрывался в саду городском.
И ты отщепенцам седым по-приятельски тыкал.

Куда ты, куда ты... Не свято и пусто оно.
И встанет коляска, и гроб над землею зависнет.
«Не пес на цепи, но в цепи неразрывной звено» –
промолвит такое и от удивленья присвистнет.
1989
* * *
Слушай же, я обещаю и впредь
петь твое имя благое.
На ухо мне наступает медведь –
я подставляю другое.

Чу, колокольчик в ночи загремел.
Кто гоношит по грязи там?
Тянет безропотный русский размер
бричку с худым реквизитом.

Певчее горло дерет табачок.
В воздухе пахнет аптечкой.
Как увлечен суходрочкой сверчок
за крематорскою печкой!

А из трубы идиллический дым
(прямо на детский нагрудник).
«Этак и вправду умрешь молодым», –
вслух сокрушается путник.

Так себе песнь небольшим тиражом.
Жидкие аплодисменты.
Плеск подступающих к горлу с ножом
Яузы, Леты и Бренты.

Голос над степью, наплаканный всласть,
где они, пеший и конный?
Или выходит гримасами страсть
под баритон граммофонный?
1992
Караоке

Обступает меня тишина,
предприятие смерти дочернее.
Мысль моя, тишиной внушена,
порывается в небо вечернее.
В небе отзвука ищет она
и находит. И пишет губерния.

Караоке и лондонский паб
мне вечернее небо навеяло,
где за стойкой услужливый краб
виски с пивом мешает, как велено.
Мистер Кокни кричит, что озяб.
В зеркалах отражается дерево.

Миссис Кокни, жеманясь чуть-чуть,
к микрофону выходит на подиум,
подставляя колени и грудь
популярным, как виски, мелодиям,
норовит наготою сверкнуть
в подражании дивам юродивом

и поет. Как умеет поет.
Никому не жена, не метафора.
Жара, шороху, жизни дает,
безнадежно от такта отстав, она.
Или это мелодия врет,
мстит за рано погибшего автора?

Ты развей мое горе, развей,
успокой Аполлона Есенина.
Так далеко не ходит сабвей,
это к северу, если от севера,
это можно представить живей,
спиртом спирт запивая рассеяно.

Это западных веяний чад,
год отмены катушек кассетами,
это пение наших девчат
пэтэушниц Заставы и Сетуни.
Так майлав и гудбай горячат,
что гасить и не думают свет они.

Это все караоке одне.
Очи карие. Вечером карие.
Утром серые с черным на дне.
Это сердце мое пролетарии
микрофоном зажмут в тишине,
беспардонны в любом полушарии.

Залечи мою боль, залечи.
Ровно в полночь и той же отравою.
Это белой горячки грачи
прилетели за русскою славою,
многим в левую вложат ключи,
а Модесту Саврасову – в правую.

Отступает ни с чем тишина.
Паб закрылся. Кемарит губерния.
И становится в небе слышна
песня чистая и колыбельная.
Нам сулит воскресенье она,
и теперь уже без погребения.
1996

* * *
Дай Бог нам долгих лет и бодрости,
в согласии прожить до ста,
и на полях Московской области
дай Бог гранитного креста.
А не получится гранитного –
тогда простого. Да и то,
не дай нам Бог креста! Никто
тогда, дай Бог, не осквернит его.

[Гарде]

Выкладываем любимые свои стихи в любом количестве и качестве, написанные не Вами. Хотим - обсуждаем, хотим - читаем.

[Гарде]

Знаком со стихотворением уже более 12 лет, и время не изменило моё к нему отношение.


Кира Костенко

Меня ты прячешь от дневного света,
От солнечных губительных лучей...
Для всех - давно мертва, давно отпета,
Давно забыта... Гулкий звон ключей -
Сейчас войдешь... Я внутренне сжимаюсь -
Удар хлыста - пронзительный вопрос...
В зеркальной тьме размыто отражаясь,
Соскальзывает с кресла рыбий хвост...
Ты говоришь - бездушная... Не верю!
Раз не душа - так что же так болит?
В изысканном старинном интерьере
Так неуместен мой нелепый вид...
Сухой колючий воздух кожу ранит,
О белый мрамор бьются плавники,
Настойкой из кувшинок вечерами
Я натираю нежные виски,
Чтоб в сладковатом запахе забыться,
Закрыть глаза и снова плыть ко дну...
Лишь эхо в темных комнатах дробится -
"Пожалуйста, оставь меня одну!!!"
Ты не поймешь - я все еще витаю
Среди забытых сказок и легенд,
Я водоросли все еще вплетаю
В свои прически вместо гладких лент,
Я все еще среди подводных арок,
В сплетеньях рек, в безвременьи своем...
Твой чуждый мир... Он слишком груб и ярок,
Он слишком прост, чтоб я осталась в нем!

Но вновь, поверив в то, что невозможно,
Лелея хрупкость призрачной мечты,
Ты на постель кладешь мне осторожно
Прозрачные русалочьи цветы...

[Гарде]

Иосиф Бродский

EX VOTO

Джонатану Аарону

Как бы венгерское поле, утратившее сейчас
былую невинность. Как бы бегущая из неволи
тесных мостов река. Выше – умлаут глаз
точит пейзаж невыразимой болью.
Даль за чертою жизни, в которой слова ничьи,
больше собственность эха, чем части речи.
Блондин, исчезая в Освенциме уличной толчеи,
возникает в облике ангела над поречьем.
И валун – в том месте, откуда вспорхнул свиристель.
Пальмы в витринах лавки предсказывают москиту,
исследующему виллу – лучше сказать, отель –
невеселое будущее, определив навскидку,
что, поднимаясь все выше, он
думает о земле, как о чем-то плоском.
Айсберг в отсутствие цели, увы, смешон
и оплывшим контуром не отличим от мозга.

(пер. Сергей Михайлов)

[Гарде]

Денис Новиков

* * *

Я б воспел укладчицы волосок,
волос упаковщицы № 3,
что в коробке к сладкому так присох,
что не сразу весь его оторви.
Шоколад прилип к нему, мармелад.
Брошу его в пепельницу, сожгу.
Отправляйся, грязный очёсок, в ад,
там ищи хозяйки своей башку.

[Санди Зырянова]

Ника Турбина

Полынь-трава

Я - полынь-трава.
Горечь на губах,
Горечь на словах,
Я - полынь-трава.
И над степью стон
Ветром оглушен.
Тонок стебелек -
Переломлен он.
Болью рождена,
Горькая слеза
В землю упадет.
Я - полынь-трава.

[Cold Ways]

Первый очень понравился, Игорь! А третий - неожиданно. ))
Если на английском выложу то, что больше всего впечатлило и впечатляет меня?

[Гарде]

Я думаю, что любые языки и на любом языке, но надо понимать, что не все смогут прочитать. Лично я могу только на немецком читать, но как помню, книгу Рильке я на немецком читал несколько лет!

[Cold Ways]

ок )
Думаю, может быть интересным.


"Hypnone" (Jonas Renkse)

You will never rest,
until the stars burn out.
My day is done,
I love the sound of no one coming by.

Tomb beneath the trees.
The name unsung,
the darkness in the cracks.

I am not what you,
have waited for.

Trust, nothing is enough,
this hunting ground.
I need the freedom,
to control my own.

I need the sound of rain,
wearing dependence down.
The line must be kept so thin,
to live near life, not within.

No need to take the test,
before the dark must shine.
Reflect my eyes and strip,
this creation of mine.

Tomorrow is so long,
the Dead End King is here.
Black wings upon his back!

I am not what you,
have waited for.




"Beneath the Fading Sun" (Lyle Steadham)

Today I weep
And who shall do the same
For empty halls and shadowed flames
For kin that nigh remain

Tonight I sleep
And nightmares have their reign
In grayish dawns and visions gone
The world is not the same

Tomorrow see
A lonely child in pain
His father torn in tides of war
But tears cannot regain

I cannot believe
As I see the fading sun
The child has turned and gone away
The future now is done



«Сплин» Шарль Бодлер

Когда небесный свод, как низкий склеп, сжимает
Мой дух стенающий и, мир обвив кольцом,
На землю черный день угрюмо проливает
Суровый горизонт, нависнувший свинцом;

Когда весь этот мир - одна тюрьма сырая,
Где, словно нетопырь, во мгле чертя излом,
Надежда носится, пугливо ударяя
В подгнивший потолок мятущимся крылом;

Когда, как бы пруты решетки бесконечной,
Свинцовые струи дождя туманят взор
И стаи пауков в жестокости беспечной
Ткут у меня в мозгу проклятый свой узор:

Вдруг грянет зычный хор колоколов огромных,
И страшен бешеный размах колоколов:
То - сонмы грешных душ, погибших и бездомных,
Возносят до небес неукротимый рев.

Тогда без музыки, как траурные дроги,
Безмолвно шествуют Надежды в вечный мрак,
И призрак Ужаса, и царственный и строгий,
Склонясь на череп мой, колеблет черный стяг.

[Гарде]

У Бодлера я почему-то вообще этого стихотворения не помню. И подобного у него не помню.

Мне вспомнилось одно стихотворение Фернандо Пессоа, хоть и не вспомню имени переводчика

Фернандо Пессоа

XXX

Я помню повесть давнюю, как некогда
Война сжигала Персию,
Как враг жестокий, взяв столицу приступом,
Средь павших стен бесчинствовал...
А в этот страшный час два шахматиста
Играли в шахматы.

Под сенью дерева они склонились
Над старою доской,
И под рукой стоял у каждого
Бокал с вином прохладным,
Чтобы игрок, фигуру передвинув,
Мог жажду утолить,
Пока противник долго размышляет,
Каким ответить ходом.

Горят дома, разрушены святыни,
Разграблены дворцы,
И солдатня средь бела дня бесчестит
Несчастных женщин, стон стоит
На стогнах городских, и в лужах крови
Лежат убитые младенцы...
А здесь, от города неподалеку,
Но далеко от шума битвы,
Над бесконечной партией сидели
Два шахматиста.

И хоть с порывом ветра долетал
К ним отзвук боя, беспокоя
Их души отраженною тревогой,
И хоть на улицах горящих
Враг, овладевший городом, бесчестил
Жен и невинных дев,
И хоть мгновенной скорбной тенью
Их лица омрачались
При беглой мысли о беде сограждан,
От шахматной доски
Они не отрывали ни на миг
Сосредоточенного взгляда.

Ведь если под угрозою король,
Что значат слезы матерей,
Что кровь на копья поднятых младенцев?
И если белая ладья
Ферзя прикрыть не может, что пред этим
Паденье города?
А в миг, когда противник, торжествуя,
С улыбкой объявляет шах,
Ужели душу омрачит, что рядом
В сраженье гибнут юноши?

И даже если на стене садовой
Появится внезапно
Свирепый воин и взмахнет мечом,
Чтоб нанести удар,
Невозмутимый шахматист бесстрастно
Над ходом будет думать,
И если смерть прервет его расчеты,
Он примет смерть спокойно,
Захваченный любимою игрой
Всех безразличных к жизни.

Пусть города горят и гибнут царства,
Пусть мирные народы
Лишаются свободы и богатств,
Влачат оковы рабства,
Но если вдруг война прервет игру,
Не будет шаха королю,
И проходная пешка ненароком
Побьет ладью.

О мои братья в мудром Эпикуре,
Но превзошедшие его
Уменьем жить в согласии с собой,
Нам эта повесть давняя
О двух бесстрастных игроках - урок
Тщеты всего земного.

Нас не волнуют сложные вопросы,
Не тяготят нисколько
Инстинкты, страсти, жажды - ведь они
Вмиг отступают перед
Спокойным бесполезным наслажденьем
От шахматной игры.

Известность, слава, мудрость, жизнь,
любовь -
Вся суета, к которой
Так люди льнут, для нас равны в цене,
Но навсегда пребудет
В нас память об искусных шахматистах,
О сладости победы
Над сильным игроком.

Известность изнуряет, как горячка,
Несносно бремя славы,
Докучна и томительна любовь,
Недостижима мудрость,
Жизнь коротка, исполнена страданий,
И только шахматы
Всю душу отнимают, но ничтожна
Утрата эта и не удручает.

В тени древесной дружественной сидя
С бокалом белого вина
И бесполезному труду игры
Прилежно предаваясь
(Хоть нету ни партнера, ни доски -
Есть только зыбкий полусон),
Мы стародавним персам подражаем
И, если вдруг услышим,
Что родина иль жизнь взывают к нам,
Не отзовемся, не поймем.
В дремоту впав под лиственною сенью,
Тем безразличным игрокам
И безразличным шахматным фигурам
Любой из нас подобен.