о переводах шекспира

Третьего октября 2005 года состоялась презентация моей книги переводов Шекспира «Сонеты, Гамлет». Как сказано в аннотации: « Издание является по своему уникальным в современной Российской литературе, так как был впервые предпринят дословный перевод автора. Избавив Шекспира от литературных наслоений двадцатого века, переводчик показал читателям реальное и, как оказалось, весьма актуальное творчество мирового гения». Чтобы оценивать переводы, нужны критерии для сравнения, как постулаты для доказательств теорем. За такие критерии - постулаты я принял девять заповедей Николая Гумилёва: Переводчик поэта должен быть сам поэтом, а, кроме того, внимательным исследователем и проникновенным критиком, который выбирая наиболее характерное для каждого автора, позволяет себе, в случае необходимости жертвовать остальным. Он должен забыть свою личность, думая только о личности автора. Он должен обязательно соблюдать: число строк; метр и размер; чередованье рифм; Характер рифм; характер словаря; тип сравнений...
При переводе части сонетов Шекспира, и некоторых знаменитых стихов Гёте, Роберта Бернса, Генриха Гейне мне эти заветы выполнить удалось. Часть из этих переводов привожу ниже. Надеюсь, что при этом смог опровергнуть и известную фразу, кажется Пастернака: переводы, как женщина, если красива, то не верна, если верна, то некрасива.
1
From fairest creatures we desire increase,
That thereby beauty's rose might never die,
But as the riper should by time decease,
His tender heir might bear his memory:
But thou, contracted to thine own bright eyes,
Feed'st thy light's flame with self-substantial fuel,
Making a famine where abundance lies,
Thyself thy foe, to thy sweet self too cruel.
Thou that art now the world's fresh ornament
And only herald to the gaudy spring,
Within thine own bud buriest thy content,
And, tender churl, mak'st waste in niggarding:
Pity the world, or else this glutton be,
To eat the world's due, by the grave and thee.

От прекраснейших созданий мы желаем потомства,
чтобы таким образом роза красоты никогда не умирала,
но, когда более зрелая роза* со временем скончается,
ее нежный наследник нес память о ней.
Но ты, обрученный с собственными ясными глазами,
питаешь свое яркое пламя топливом своей сущности,
создавая голод там, где находится изобилие,
сам себе враг, слишком жестокий к своей милой персоне.
Ты, являющийся теперь свежим украшением мира
и единственным глашатаем красочной весны,
в собственном бутоне хоронишь свое содержание
и, нежный скряга, расточаешь себя в скупости.
Пожалей мир, а не то стань обжорой,
съев причитающееся миру на пару с могилой.
Над этим сонетом я мучился больше всего. Вариантов десятки. Вот один из них:

Потомство ждём от перла красоты,
Так роза красоты не умирает;
Когда увянут зрелые цветы –
Наследники их облик сохраняют.

Но, взглядом глаз, обвенчанный судьбой,
Своею красотой любовь питаешь,
При этом, словно враг, жесток с собой,
При изобилье голодом пытаешь.

Ты – украшенье мира, эталон,
Красот весны единственный глашатай,
Свой милый облик, хороня в бутон,
Как скряга, расточаешь скудной платой.

Жалея мир, не множь его укоров,
В могилу, пряча, красоту от взоров.

Мир пожалей, не то – обжорой став,
Устрой в могиле пир, червей созвав.

Перевод В. Николаева

Потомства от прекраснейших мы ждем,
Чтоб не увяла роза красоты,
В другом цветке, наследнике своем,
Опять явив знакомые черты.

Но с ясным взором обручен своим,
В свое лишь пламя жару поддавая,
Себе врагом ты делаешься злым,
Меж изобилья голод создавая.

Ты миру украшеньем свежим стал, -
Единственный, герольд весенних дней,
Но внутрь бутона суть свою убрал,
Себя транжиря в скупости своей.

Мир пожалей - не то порой унылой
Ты будешь проедать свой долг с могилой.

Перевод А. Шаракшанэ

Всегда мы от прекрасного созданья
Потомства ждем - пусть розой красота
Цветет, а увядать пора настанет
Сияет снова, с юного куста.

Но ты, с красою глаз своих повенчан,
Лишь свой огонь питаешь сам собой.
Средь изобилья ты на голод вечный
Обрек себя, жестокий недруг свой.

Ты - молодое украшенье мира,
Глашатай вешних красок и цветов,
Но сам, скупец и вместе с тем транжира,
Себя в бутоне схоронить готов.

Не обездоль же мир, обжора милый,
Не раздели себя с одной могилой!


Маршак

Мы урожая ждем от лучших лоз,
Чтоб красота жила, не увядая.
Пусть вянут лепестки созревших роз,
Хранит их память роза молодая.

А ты, в свою влюбленный красоту,
Все лучшие ей отдавая соки,
Обилье превращаешь в нищету, -
Свой злейший враг, бездушный и жестокий.

Ты - украшенье нынешнего дня,
Недолговременной весны глашатай, -
Грядущее в зачатке хороня,
Соединяешь скаредность с растратой.

Жалея мир, земле не предавай
Грядущих лет прекрасный урожай!
Во второй строке все переводчики, которых я читал, почему то пишут, чтобы красота жила не увядая. Это противоречит Шекспиру. Он пишет, чтобы красота никогда не умирала. Все следующие сонеты, начиная со второго, именно о неотвратимом увядании красоты. Как этого не увидели другие?
2
When forty winters shall besiege thy brow,
And dig deep trenches in thy beauty's field,
Thy youth's proud livery so gazed on now
Will be a tottered weed of small worth held:
Then being asked where all thy beauty lies,
Where all the treasure of thy lusty days,
To say within thine own deep-sunken eyes
Were an all-eating shame, and thriftless praise.
How much more praise deserved thy beauty's use,
If thou couldst answer, `This fair child of mine
Shall sum my count, and make my old excuse',
Proving his beauty by succession thine.
This were to be new made when thou art old,
And see thy blood warm when thou feel'st it cold.


Когда сорок зим* возьмут в осаду твое чело
и выроют глубокие траншеи на поле твоей красоты,
гордый наряд твоей юности, который теперь так привлекает взгляды,
все будут считать лохмотьями;
тогда, если тебя спросят, где вся твоя красота,
где все богатство цветущих дней,
сказать, что оно в твоих глубоко запавших глазах,
было бы жгучим стыдом и пустой похвальбой.
Насколько похвальнее было бы использование твоей красоты,
если бы ты мог ответить: "Этот мой прекрасный ребенок
подытожит мой счет и станет оправданием моей старости", --
доказав его сходством с тобой, что его красота -- это твое наследство.
Это было бы как будто снова стать молодым, когда ты стар,
и увидеть свою кровь горячей, когда ты чувствуешь, что в тебе она
холодна.
* сорокалетний человек в то время уже считался стариком

Когда чело осадят сорок зим,
На поле красоты воюя с плотью,
Наряд, в котором ты неотразим,
Начнут считать за жалкие лохмотья;

Тогда то, если спросят, где сейчас
Вся красота весеннего наряда,
Ответ: « Она в глубинах впалых глаз.»
Сочтут пустой, бесстыдною бравадой.

Похвальнее сказать: « Я жил не зря,
Вот оправданье старости – ребёнок.
Старался я, в нём копию творя,
Поэтому он мой портрет с пелёнок.

Я, постарев, как будто молод вновь,
Остыв во мне, пылает в сыне кровь».

Маршак

Когда твое чело избороздят
Глубокими следами сорок зим,
Кто будет помнить царственный наряд,
Гнушаясь жалким рубищем твоим?

И на вопрос: "Где прячутся сейчас
Остатки красоты веселых лет?" -
Что скажешь ты? На дне угасших глаз?
Но злой насмешкой будет твой ответ.

Достойней прозвучали бы слова:
"Вы посмотрите на моих детей.
Моя былая свежесть в них жива,
В них оправданье старости моей".

Пускай с годами стынущая кровь
В наследнике твоем пылает вновь!
3
Look in thy glass and tell the face thou viewest,
Now is the time that face should form another,
Whose fresh repair if now thou not renewest,
Thou dost beguile the world, unbless some mother.
For where is she so fair whose uneared womb
Disdains the tillage of thy husbandry?
Or who is he so fond will be the tomb
Of his self-love to stop posterity?
Thou art thy mother's glass, and she in thee
Calls back the lovely April of her prime;
So thou through windows of thine age shalt see,
Despite of wrinkles, this thy golden time.
But if thou live rememb'red not to be,
Die single, and thine image dies with thee.

Посмотри в зеркало и скажи лицу, которое ты видишь:
пришло время этому лицу создать другое,
так как, если ты не обновишь его свежесть,
ты обманешь мир, лишишь благодати какую-то мать*.
Ибо где та, чье невозделанное лоно
пренебрежет твоей пахотой?
Или -- кто настолько безрассуден, что станет гробницей,
чтобы из любви к себе не дать появиться потомству?
Ты -- зеркало для своей матери, и она в тебе
возвращает прелестный апрель своих лучших лет;
так и ты, через окна своей старости, увидишь,
вопреки морщинам, это свое золотое время.
Но если ты живешь, чтобы не оставить о себе памяти,
умри в одиночестве, и твой образ умрет с тобой.
* Т.е. лишишь какую-то женщину счастья материнства.

Глянь в зеркало, увидев отраженье,
Скажи: «Пора живой портрет создать».
Обманешь мир, не выполнив решенье,
У девушки отнимешь благодать.

Скажи, где та, которая не рада
Дать девственное лоно распахать?
А может быть любовь к себе - преграда,
Она велит бездетным умирать?

Для рода стать гробницей – вероломство,
Ты - зеркало для матери своей,
Она - в тебе, а ты - в своём потомстве
Вернёшь себе апрель минувших дней.

Но, если ты решил прервать свой род,
Живи один, и образ твой умрёт.

Перевод В. Николаева

Скажи лицу, что в зеркале увидишь:
Пора настала копию создать.
Иль ты весь мир обманешь и обидишь
И обездолишь будущую мать.

Где та, чье невозделанное лоно
От пахоты откажется твоей?
И кто способен так самовлюбленно
Гробницей стать для собственных детей?

Ты зеркало для матери родной -
Она в нем та, какой была весною.
Вот так сквозь окна старости седой
И ты увидишь время золотое.

Но если хочешь, чтоб тебя забыли,
Умри один и облик скрой в могиле.

Перевод А. Шаракшанэ

Скажи лицу, что в зеркале ты видишь:
Пора себе подобие создать,
А то обманщиком пред миром выйдешь,
У женщины отнимешь благодать.

Где дева, чье непаханное лоно
Презрит такого земледельца труд?
И кто безумец тот самовлюбленный,
Что скажет - пусть потомки в нем умрут?

Для матери ты - зеркало живое,
Цветущих лет вернувшийся апрель.
И ты под старость время золотое,
В морщинах сам, увидишь как теперь.

Но если ты к забвенью дело клонишь,
Умри один, и образ свой схоронишь.

Маршак

Прекрасный облик в зеркале ты видишь,
И, если повторить не поспешишь
Свои черты, природу ты обидишь,
Благословенья женщину лишишь.

Какая смертная не будет рада
Отдать тебе нетронутую новь?
Или бессмертия тебе не надо, -
Так велика к себе твоя любовь?

Для материнских глаз ты - отраженье
Давно промчавшихся апрельских дней.
И ты найдешь под, старость утешенье
В таких же окнах юности твоей.

Но, ограничив жизнь своей судьбою,
Ты сам умрешь, и образ твой - с тобою.

17

Who will believe my verse in time to come
If it were filled with your most high deserts?
Though yet, heaven knows, it is but as a tomb
Which hides your life, and shows not half your parts.
If I could write the beauty of your eyes,
And in fresh numbers number all your graces,
The age to come would say, `This poet lies;
Such heavenly touches ne'er touched earthly faces.'
So should my papers (yellowed with their age)
Be scorned, like old men of less truth than tongue,
And your true rights be termed a poet's rage
And stretch d metre of an ntique song:
But were some child of yours alive that time,
You should live twice, in it and in my rhyme.


Кто поверит моим стихам в грядущие времена,
если они будут наполнены твоими высшими достоинствами,
хотя, видит небо, они всего лишь гробница,
которая скрывает твою жизнь и не показывает и половины твоих качеств?
Если бы я мог описать красоту твоих глаз
и в новых стихах перечислить все твои прелести,
грядущий век сказал бы: "Этот поэт лжет:
такими небесными чертами никогда не бывали очерчены земные лица".
Поэтому мои рукописи, пожелтевшие от времени,
были бы презираемы, как старики, менее правдивые, чем болтливые,
и то, что тебе причитается по праву, назвали бы необузданным
воображением поэта
или пышным слогом античной песни;
однако, будь в то время жив твой ребенок,
ты жил бы вдвойне: в нем и в этих стихах.

В грядущем не поверят и странице,
Где похвалой тебе наполнен стих,
Хоть, небо видит, что они гробница
Для половины доблестей твоих.

А если мне поможет вдохновенье
Правдиво описать в стихах портрет,
Потомок скажет: « Врёт он без сомненья:
Таких прекрасных лиц на свете нет»

Листая пожелтевшие страницы,
Презрительно промолвит: » Автор лжёт,
Фантазией античным небылицам,
Правдивость пышным слогом придаёт»;

Что я правдив, своею красотой
Поможет доказать ребёнок твой.
Перевод В. Николаева

Спустя года, поверят ли в мой стих,
Который полон прелести твоей? -
Хранилище красы, заслуг твоих
Не лучшее, чем склеп иль мавзолей.
Пусть описал я глаз чудесных свет,
Что в доброте и свежести возник,
В иное время скажут: "Лгал поэт,
Придав лицу земному божий лик".
Мне кажется, что пожелтелый лист
Воспримут, словно лепет стариков,
Хоть скажут, что в пылу поэт речист
И соблюдал размеры древних строф.
Но доживи твой сын до этих дней,
Ты б дважды жил - в нем и строфе моей.

Перевод А. Кузнецова

Не примут ли мой стих за небылицу,
Пусть я тебя в нем верно описал?
Хоть видит небо, он - скорей гробница
И меньше половины показал.

Коль перечислю много дивных черт,
Глаз красоту усердно воспевая,
Грядущее промолвит: "Лжет поэт -
Небесных лиц у смертных не бывает".

И будут пожелтевшие листы,
Как старый враль, всех болтунов презренней,
Игрою вдохновенья станешь ты,
На выдумку богатой песней древней.

Но если бы оставил ты потомка,
Ты жил бы дважды: в нем и этих строках.


Маршак
Как мне уверить в доблестях твоих
Тех, до кого дойдет моя страница?
Но знает Бог, что этот скромный стих
Сказать не может больше, чем гробница.

Попробуй я оставить твой портрет,
Изобразить стихами взор чудесный, -
Потомок только скажет: "Лжет поэт,
Придав лицу земному свет небесный!"

И этот старый, пожелтевший лист
Отвергнет он, как болтуна седого,
Сказав небрежно: "Старый плут речист,
Да правды нет в его речах ни слова!"

Но, доживи твой сын до этих дней,
Ты жил бы в нем, как и в строфе моей.

20

A woman's face with Nature's own hand painted
Hast thou, the master-mistress of my passion;
A woman's gentle heart, but not acquainted
With shifting change, as is false women's fashion;
An eye more bright than theirs, less false in rolling,
Gilding the object whereupon it gazeth;
A man in hue, all hues in his controlling,
Which steals men's eyes and women's souls amazeth.
And for a woman wert thou first created,
Till Nature as she wrought thee fell a-doting,
And by addition me of thee defeated,
By adding one thing to my purpose nothing.
But since she pricked thee out for women's pleasure,
Mine be thy love and thy love's use their treasure.


Лицом женщины, написанным рукой самой Природы,
обладаешь ты, господин-госпожа моей страсти;
нежным сердцем женщины, однако, не знакомым
с непостоянством, которое в обычае у обманщиц -- женщин;
глазами более яркими, чем у них, но без их обманной игры,
красящими [золотящими] любой предмет, на который они глядят;
мужской статью, которая все стати превосходит*,
похищает взоры мужчин и поражает души женщин.
Сперва ты создавался, чтобы стать женщиной,
но затем Природа, творя тебя, воспылала к тебе любовью
и занявшись добавлением отняла тебя у меня --
добавив нечто, мне вовсе не нужное;
но поскольку она предназначила тебя для удовольствия женщин,
пусть будет моей твоя любовь, а использование твоей любви -- их
сокровищем.

Ты с женским ликом создан был природой,
Душой и господин, и госпожа;
Нежнее женщин сердцем, но отроду
Живёшь, лишь постоянством дорожа;

Глаза чисты, в них нет игры обмана,
Любой предмет под взглядом – золотой;
Мужская стать – прекрасней нету стана,
Никто не устоит перед тобой.

Тебя творила женщиной природа,
Но полюбив, мужчиной создала,
Добавив орган женщинам в угоду,
Тем у меня навеки отняла.

Прошу её: Дай мне без вероломства
Его любовь, а женщинам - потомство.
Перевод В. Николаева

Твой лик, мой господин и госпожа,
Писала как для женщины Природа,
Но, как у женщин, мягкая душа
От вечной их капризности свободна.

Твои глаза правдивей и яснее
И золотят все то, на что глядят.
Началами обоими владея,
И женский, и мужской ты манишь взгляд.

И женщиной ты создан был сначала,
Но не могла Природа не влюбиться
И у меня ту женщину украла,
Добавив то, что мне не пригодится,

Чтоб мог ты женщин одарять блаженством
И одарял меня любовью женской.

Перевод А. Шаракшанэ

Лицом прекрасной женщине подобен,
Ты царь-царица дум и чувств моих,
А сердцем дев нежней, но не способен
К измене, что в обычае у них.

Глаза, чей свет как будто дарит златом,
Игры фальшивой женской лишены,
А стан мужской всех очертаний ладом
Пленяет взор и мужа, и жены.

Тебя Природа женщиной лепила;
Затем, сама же страстью воспылав,
Ненужным добавленьем наделила
И тем меня лишила всяких прав.

И коли так, будь женщинам усладой,
А мне любовь свою оставь наградой.



Маршак

Лик женщины, но строже, совершенней
Природы изваяло мастерство.
По-женски ты красив, но чужд измене,
Царь и царица сердца моего.

Твои нежный взор лишен игры лукавой,
Но золотит сияньем все вокруг.
Он мужествен и властью величавой
Друзей пленяет и разит подруг.

Тебя природа женщиною милой
Задумала, но, страстью пленена,
Она меня с тобою разлучила,
А женщин осчастливила она.

Пусть будет так. Но вот мое условье:
Люби меня, а их дари любовью.

21
So is it not with me as with that Muse,
Stirred by a painted beauty to his verse,
Who heaven itself for ornament doth use,
And every fair with his fair doth rehearse,
Making a couplement of proud compare
With sun and moon, with earth and sea's rich gems,
With April's first-born flowers, and all things rare
That heaven's air in this huge rondure hems.
O let me, true in love, but truly write,
And then believe me, my love is as fair -прекрасна
As any mother's child, though not so bright
As those gold candles fixed in heaven's air:
Let them say more that like of hearsay well,
I will not praise that purpose not to sell.

Я не похож на тех поэтов, чью Музу
вдохновляет на стихи раскрашенная красота,
которые само небо используют для украшения
и все прекрасное перечисляют в связи со своими возлюбленными,
творя сочетания гордых сравнений
с солнцем и луной, с перлами земли и моря,
с первоцветом апреля, и всем тем редкостным,
что заключено в этом огромном небесном куполе.
О позвольте мне, истинно любящему, и писать истинно;
а потом, поверьте мне, моя любовь прекрасна,
как любой матери дитя, хотя и не так блестяща,
как те золотые свечи, что установлены в небе.
Пусть больше говорят те, кто любят молву,
я же не буду расхваливать то, чем не намерен торговать.

Я не из тех, чью музу вдохновляет
Писать стихи фальшивая краса,
Кто прелести любимых прославляет,
Используя в сравненьях небеса.

Равняя с ними перл земли и моря,
И про апрель, и про цветы cоврёт,
Расхваставшись, в безудержном задоре
Припомнит и огромный небосвод.

Позвольте мне быть искренним в сонетах;
Моя любовь, признаюсь не шутя,
Не так ярка, как звёзды, но при этом
Прекрасна, как для матери дитя.

Но я не буду цену набивать
Тому, чем не намерен торговать.

По моему, предшественники неправильно трактовали 11 ю строчку (у меня 12 я). Слова «прекрасны, как любой матери дитя» означают не то, что прекрасны все дети, рождённые любой матерью, а то, что любое, самое уродливое дитя - прекрасно для своей матери.
Маршак:

Не соревнуюсь я с творцами од,
Которые раскрашенным богиням
В подарок преподносят небосвод
Со всей землей и океаном синим.

Пускай они для украшенья строф
Твердят в стихах, между собою споря,
О звездах неба, о венках цветов,
О драгоценностях земли и моря.

В любви и в слове - правда мой закон,
И я пишу, что милая прекрасна,
Как все, кто смертной матерью рожден,*
А не как солнце или месяц ясный.

Я не хочу хвалить любовь мою, -
Я никому ее не продаю!
*Смертные женщины рождают и уродов, которые прекрасны только для своих матерей. Думаю, что именно это хотел сказать Шекспир: Прекрасны, как для матери её дитя.


22
My glass shall not persuade me I am old,
So long as youth and thou are of one date,
But when in thee time's furrows I behold,
Then look I death my days should expiate:
For all that beauty that doth cover thee
Is but the seemly raiment of my heart,
Which in thy breast doth live, as thine in me.
How can I then be elder than thou art?
O therefore, love, be of thyself so wary
As I not for myself but for thee will,
Bearing thy heart, which I will keep so chary
As tender nurse her babe from faring ill:
Presume not on thy heart when mine is slain;
Thou gav'st me thine, not to give back again.


Мое зеркало не убедит меня, что я стар,
пока юность и ты -- одного возраста,
но когда я увижу у тебя борозды времени,
тогда, надеюсь, смерть положит конец моим дням,
так как вся та красота, которая тебя облачает,
есть не что иное как прекрасное одеяние моего сердца,
живущего в твоей груди, как твое в моей;
так как же я могу быть старше тебя?
Поэтому, любовь моя, береги себя,
как и я буду беречь себя -- не ради себя, а ради тебя,
нося в себе твое сердце, которое я буду оберегать,
как заботливая нянька -- дитя, от всякого зла.
Не рассчитывай получить свое сердце, если мое будет убито:
ты дал его мне не для того, чтобы я его возвращал.


Стекло зеркал не убедит, что стар,
Пока ты будешь юности ровесник,
Когда тебя лишат морщины чар,
Тогда придёт ко мне о смерти вестник.

Твоя краса для сердца, как наряд,
Оно - в тебе, твоё - во мне на марше,
Сердца, считая время в такт стучат,
Так как же я могу тебя быть старше?

Поэтому побереги себя:
Сердца у нас с тобой неразделимы,
Твоё в груди ношу я для тебя,
Как нянька, берегу неутомимо.

Но не надейся получить назад,
Когда моё убьёт смертельный яд.
Маршак

Лгут зеркала, - какой же я старик!
Я молодость твою делю с тобою.
Но если дни избороздят твои лик,
Я буду знать, что побежден судьбою.

Как в зеркало, глядясь в твои черты,
Я самому себе кажусь моложе.
Мне молодое сердце даришь ты,
И я тебе свое вручаю тоже.

Старайся же себя оберегать -
Не для себя: хранишь ты сердце друга.
А я готов, как любящая мать,
Беречь твое от горя и недуга.

Одна судьба у наших двух сердец:
Замрет мое - и твоему конец!
28
How can I then return in happy plight
That am debarred the benefit of rest?
When day's oppression is not eased by night,
But day by night and night by day oppressed;
And each (though enemies to either's reign)
Do in consent shake hands to torture me,
The one by toil, the other to complain
How far I toil, still farther off from thee.
I tell the day to please him thou art bright,
And dost him grace when clouds do blot the heaven;
So flatter I the swart-complexioned night,
When sparkling stars twire not thou gild'st the even:
But day doth daily draw my sorrows longer,
And night doth nightly make griefs' strength seem stronger.


Как же мне тогда вернуться в счастливое состояние,
если мне отказано в благе отдыха --
когда тяготы дня не облегчаются ночью,
но наоборот, ночь усиливает дневной гнет, а день -- ночной,
5 и оба, хотя каждый является врагом власти другого,
6 пожимают руки, соглашаясь мучить меня,
7один -- тяготами пути, а другая -- заставляя сокрушаться,
8что чем больше этих тягот, тем больше я отдаляюсь от тебя?
9Я говорю дню, чтобы угодить ему, что ты так светел
10что оказываешь ему любезность, заменяя его,
11когда тучи затмевают небо;так и смуглоликой ночи я льщу,
12 говоря, что когда блестящие звезды не мерцают, ты озаряешь вечер.
13Но день каждый день продлевает мои печали,
14а ночь каждую ночь все усиливает мою тоску.

Как состоянье счастья мне вернуть,
Ведь благодати отдыха не знаю:
От тягот дня стараясь отдохнуть,
Себя сильнее ночью утомляю?

Хоть день и ночь - враги между собой,
Меня, пытая, пожимают руки:
День валит с ног дорожной суетой,
А ночь мешает спать тоской разлуки.

Чтоб угодить, твержу в ненастье: День,
Мой друг сегодня солнце заменяет,
Когда созвездья тучи прячут в тень,
Он вместо них тьму ночи украшает.

Но дни в ответ мои печали множат,
А ночь тоскою всё усердней гложет.

Маршак
Как я могу усталость превозмочь,
Когда лишен я благости покоя?
Тревоги дня не облегчает ночь,
А ночь, как день, томит меня тоскою.

И день и ночь - враги между собой -
Как будто подают друг другу руки.
Тружусь я днем, отвергнутый судьбой,
А по ночам не сплю, грустя в разлуке.

Чтобы к себе расположить рассвет,
Я сравнивал с тобою день погожий
И смуглой ночи посылал привет,
Сказав, что звезды на тебя похожи.

Но все трудней мой следующий день,
И все темней грядущей ночи тень.





66
Tired with all these, for restful death I cry:
As to behold desert a beggar born,
And needy nothing trimmed in jollity,
And purest faith unhappily forsworn,
And gilded honour shamefully misplaced,
And maiden virtue rudely strumpeted,
And right perfection wrongfully disgraced,
And strength by limping sway disabld,
And art made tongue-tied by authority,
And folly (doctor-like) controlling skill,
And simple truth miscalled simplicity,
And captive good attending captain ill:
Tired with all these, from these would I be gone,
Save that, to die, I leave my love alone.


Устав от всего этого, я взываю к успокоительной смерти, --
устав видеть достоинство от роду нищим,
и жалкое ничтожество, наряженное в роскошь,
и чистейшую веру, от которой злобно отреклись,
и позолоченные почести, позорно оказываемые недостойным,
и девственную добродетель, которую грубо проституируют,
и истинное совершенство, опозоренное с помощью лжи,
и силу, которую шаткое правление сделало немощной,
и искусство, которому власть связала язык,
и блажь, с ученым видом руководящую знанием,
и безыскусную честность, которую прозвали глупостью,
и порабощенное добро в услужении у главенствующего зла, --
устав от всего этого, я бы от этого ушел,
но меня останавливает, что умерев, я оставлю свою любовь в одиночестве.

Мой перевод:

Устав, взываю к смерти: - Нет терпенья!
Достоинство с котомкой родилось,
Ничтожество в нарядах и веселье
От чистой веры злобно отреклось,

И почесть воздают не по заслугам,
И девственность в борделях продают,
И совершенство, опозорив слухом,
Из мощи, правя, немощь создают,

И власть лишила голоса искусство,
И знаниями блажь руководит,
И дурью честность нарекло холуйство,
И зло добру прислуживать велит.

Устав так жить, ушёл бы я до срока,
Боюсь, что милой будет одиноко.
8 - ю строку этого сонета правильно за двести лет перевёл я первый. У Маршака к примеру:

Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж
Достоинство, что просит подаянья,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье,

И совершенству ложный приговор,
И девственность, поруганную грубо,
И неуместной почести позор,
И мощь в плену у немощи беззубой,

И прямоту, что глупостью слывет,
И глупость в маске мудреца, пророка,
И вдохновения зажатый рот,
И праведность на службе у порока.

Все мерзостно, что вижу я вокруг...
Но как тебя покинуть, милый друг!
91
Some glory in their birth, some in their skill,
Some in their wealth, some in their body's force,
Some in their garments, though new-fangled ill,
Some in their hawks and hounds, some in their horse;
And every humour hath his adjunct pleasure,
Wherein it finds a joy above the rest;
But these particulars are not my measure:
All these I better in one general best.
Thy love is better than high birth to me,
Richer that wealth, prouder than garments' cost,
Of more delight than hawks and horses be;
And having thee, of all men's pride I boast:
Wretched in this alone, that thou mayst take
All this away, and me most wretched make.


Некоторые гордятся своим рождением, некоторые -- мастерством,
некоторые -- богатством, некоторые -- силой своего тела,
некоторые -- нарядами, хотя и дурными, сшитыми по новой моде,
некоторые -- соколами и гончими, некоторые -- лошадью,
и каждому нраву соответствует своя отрада,
в которой он находит наслаждение превыше всего;
но эти частности -- не моя мерка;
все это я превосхожу в одном, наилучшем:
твоя любовь для меня лучше высокого рождения,
ценнее богатства, великолепнее дорогих нарядов,
доставляет большее удовольствие, чем соколы и лошади, --
и, обладая тобой, я хвалюсь всем, чем гордятся люди,
несчастный только тем, что ты можешь забрать у меня
все это, сделав меня самым несчастным.

Мой перевод:

Кто горд своей роднёй, кто мастерством,
Кто полным кошельком, кто силой тела,
Кто модным платьем, гончей, скакуном,
Кто соколом, разящим дичь умело;

Не счесть всех увлечений у людей,
На каждый нрав находится отрада;
Но все они не мерка для моей,
Превыше всех – она, моя услада:

Твоя любовь почётнее родства,
Ценней богатств и модного наряда,
Милей охоты, скачек, мотовства,
Я этим всем хвалюсь, когда ты рядом.

Но горько сердцу помнить ежечасно,
Что ты уйдёшь и сделаешь несчастным.

До этого был вариант мене точный:

Один гордится властью и родством,
Другой - умом, богатством, силой тела,
Нарядом модным, резвым скакуном
И соколом, разящим дичь умело.

Не счесть всех увлечений у людей,
На каждый нрав находится отрада.
Не нужно это всё душе моей –
Есть у неё всего одна услада.

Твоя любовь дороже, чем наряд,
Милее соколов и резвой скачки,
Я знатности и роскоши не рад,
Когда ты мой - противны мне подачки.

С тобою мир мне кажется прекрасным,
Уйдёшь, навеки сделаешь несчастным.

Маршак

Кто хвалится родством своим со знатью,
Кто силой, кто блестящим галуном,
Кто кошельком, кто пряжками на платье,
Кто соколом, собакой, скакуном.

Есть у людей различные пристрастья,
Но каждому милей всего одно.
А у меня особенное счастье, -
В нем остальное все заключено.

Твоя любовь, мой друг, дороже клада,
Почетнее короны королей,
Наряднее богатого наряда,
Охоты соколиной веселей.

Ты можешь все отнять, чем я владею,
И в этот миг я сразу обеднею.

94
They that have pow'r to hurt, and will do none,
That do not do the thing they most do show,
Who, moving others, are themselves as stone,
Unmov d, cold, and to temptation slow --
They rightly do inherit heaven's graces,
And husband nature's riches from expense;
They are the lords and owners of their faces,
Others but stewards of their excellence.
The summer's flow'r is to the summer sweet,
Though to itself it only live and die,
But if that flow'r with base infection meet,
The basest weed outbraves his dignity:
For sweetest things turn sourest by their deeds;
Lilies that fester smell far worse than weeds.

*)Те, кто обладают силой, чтобы ранить, но никого не ранят,
не делая того, что больше всего предполагает их вид;
кто, приводя в движение других, сами как камень – волнующий, душа дела
неподвижны, холодны и неподатливы на искушение, --
те по праву наследуют милости небес
и сберегают богатства природы от растраты;
они -- властелины и собственники своей внешности,
тогда как другие -- всего лишь управители их совершенства**.
Летний цветок дарит лету сладостный запах,
хотя бы он жил и умирал только для себя,
но если этот цветок встретится с низменной заразой,
самый низменный сорняк превзойдет его достоинством,
так как самое сладостное превращается в горчайшее из-за своих деяний,
гниющие лилии пахнут хуже сорняков.
94 Сонет относится к числу тех, которые вызывают большие споры
комментаторов, но не столько в связи с прочтением отдельных слов или фраз,
сколько относительно общего смысла сонета. Трудно понять фразу « кто, приводя в движение других, сами как камень». Я после долгих раздумий решил, что Шекспир имел ввиду полководца – послал в бой. Тогда нарушалась логическая связь с первыми двумя строчками. Логичней, кто власть, имея, не поддаётся соблазнам. Два первых катрена логически не связаны с третьим и замком. В других сонетах Шекспир всегда был очень логичен.

Кто полон сил, но не наносит ран,
Не делая того, что вид сулит;
Кто власть, имея, сам, как истукан,
Не дрогнув, в искушениях стоит.

Те, получая милости с небес,
Дары природы свято берегут;
Их не волнует личный интерес,
Другие их за совершенство чтут.

Дарил прекрасный аромат цветок,
Хоть для себя жил до последних дней,
Когда в него забрался червячок,
Тогда стал запах сорняков нежней.

Как слава добрых дел почётней злых,
Так и сорняк милей цветов гнилых.
Этот замок увязал все три катрена и сохранил мысль Шекспира:
« самое сладостное превращается в горчайшее из-за своих деяний,
гниющие лилии пахнут хуже сорняков.»

Перевод А. Кузнецова

Кто властвует, но не допустит зла,
Не приукрасит свой обычный вид,
Кто двигает других, но, как скала,
Неколебим, несоблазним стоит,
Тот милости небес добиться смог
В богатствах, рассыпаемых над ним,
Тот - властелин, владыка, царь и бог,
Но чтить его ниспослано другим.
Цветок прелестен в пору летних дней,
Хоть жизнь его безмерно коротка,
Но если стал добычей для червей,
То ценится он ниже сорняка;
Прекрасное стать может сгустком гнили,
А сорняки прекрасней сгнивших лилий.

Перевод В. Савина

Кто, власть имея, властвует без зла,
Хоть зло всегда с могуществом согласно,
Кто, двигая другим, сам, как скала,
Незыблем, тверд, свободен от соблазна, -
Тому дается милостью богов
Богатство мужа - честь и благородство.
Он господин божественных даров,
И не признать нельзя его господство.
Цветок для лета копит аромат
И, срок придет, завянет сам собою,
Но если в нем душа впитала яд,
Простой сорняк затмит его красою.
Ведет к уродству порча красоты,
И лилий краше сорные цветы.

Маршак

Кто, злом владея, зла не причинит,
Не пользуясь всей мощью этой власти,
Кто двигает других, но, как гранит,
Неколебим и не подвержен страсти, -

Тому дарует небо благодать,
Земля дары приносит дорогие.
Ему дано величьем обладать,
А чтить величье призваны другие.

Лелеет лето лучший свой цветок,
Хоть сам он по себе цветет и вянет.
Но если в нем приют нашел порок,
Любой сорняк его достойней станет.

Чертополох нам слаще и милей
Растленных роз, отравленных лилей.
110
Alas 'tis true, I have gone here and there,
And made myself a motley to the view,
Gored mine own thoughts, sold cheap what is most dear,
Made old offences of affections new.
Most true it is that I have looked on truth
Askance and strangely; but, by all above,
These blenches gave my heart another youth,
And worse essays proved thee my best of love.
Now all is done, have what shall have no end:
Mine appetite I never more will grind
On newer proof, to try an older friend,
A god in love, to whom I am confined.
Then give me welcome, next my heaven the best,
Even to thy pure and most most loving breast.

Увы, это правда: я сновал туда-сюда
и делал из себя шута в глазах людей,
уродовал* собственные мысли, продавал задешево самое дорогое,
творил старые грехи из новых привязанностей.
Истинная правда то, что я смотрел на правду [верность]
с подозрением и как чужой; но, клянусь всем высшим,
эти заблуждения дали моему сердцу вторую молодость,
и худшие испытания доказали, что ты -- моя лучшая любовь.
Теперь с этим покончено; ты имеешь то, что не будет иметь конца:
свой аппетит я больше не буду заострять
новыми испытаниями, проверяя старого друга,
бога в любви, к которому я привязан [прикован].
Так прими меня, для меня уступающий только небесам,
в свою чистую и самую-самую любящую грудь.


Увы, всё так: туда – сюда метался,
В шута рядился, развлекал людей,
Коверкал мысль, за деньги продавался,
Менял любимых, забывал друзей.

Себе не верил, всюду ждал измену,
Испытывая верность вновь и вновь,
Тебе узнал я истинную цену –
Теперь ты в жизни главная любовь.

С ошибками покончено навеки:
Не буду в сердце ревность заострять,
Ты – бог любви, нет лучше человека,
Нет оснований дружбу проверять.

Ты чист, как небо, верность твоя суть,
Прими меня на любящую грудь.

перевод Кушнера
Увы, все так, - я жил шутом пустым,
Колпак везде таская за собою,
Калечил мысль, и торговал святым,
И оскорблял одну любовь другою.
Да, это так. Я к правде жил спиной,
Во лжи подозревал ее, и все же -
Вернул мне юность горький опыт мой
И истину, что ты всего дороже.
Конец всему, но нет любви конца!
Прими же пыл моей воскресшей страсти,
К чему дразнить незрелые сердца -
Ведь ты мой бог во всем величьи власти!

На любящей груди, где свет небес видней,
Укрой меня от злой судьбы моей.

Перевод И. Фрадкина
Увы, напялив шутовской костюм,
То тут, то там меняя убежденья,
Сбывал я чувства и неволил ум,
И, в новые бросаясь похожденья,
Я старые обиды умножал;
Но умопомраченье миновало,
Я, отгрешив, вновь молод сердцем стал -
За годы бед пора любви настала:
Твоим достоинствам предела нет,
И дружбу старую я не позволю
Испытывать отныне, хватит бед!
Ты - бог Любви, я у тебя в неволе!
Дай место у небесного огня:
Своей душою отогрей меня.

Маршак

Да, это правда: где я ни бывал,
Пред кем шута ни корчил площадного,
Как дешево богатство продавал
И оскорблял любовь любовью новой!

Да, это правда: правде не в упор
В глаза смотрел я, а куда-то мимо,
Но юность вновь нашел мои беглый взор,
Блуждая, он признал тебя любимой.

Все кончено, и я не буду вновь
Искать того, что обостряет страсти,
Любовью новой проверять любовь.
Ты - божество, и весь в твоей я власти.

Вблизи небес ты мне приют найди
На этой чистой, любящей груди.




154
The little Love-god lying once asleep
Laid by his side his heart-inflaming brand,
Whilst many nymphs that vowed chaste life to keep
Came tripping by; but in her maiden hand
The fairest votary took up that fire
Which many legions of true hearts had warmed,
And so the general of hot desire
Was sleeping by a virgin hand disarmed.
This brand she quench d in a cool well by,
Which from Love's fire took heat perpetual,
Growing a bath and healthful remedy
For men diseased; but I, my mistress' thrall,
Came there for cure, and this by that I prove:
Love's fire heats water, water cools not love.

Маленький бог Любви однажды спал,
положив возле себя свой зажигающий сердца факел,
когда несколько нимф, давших обет вести непорочную жизнь,
пробегали вприпрыжку мимо; но своей девственной рукой
прекраснейшая из жриц подняла огонь,
который до того согрел многие легионы верных сердец, --
так генерал горячей страсти
был, спящий, девственной рукой разоружен.
Этот факел она погасила в холодном источнике поблизости,
который от огня Любви получил вечный жар,
став купанием и целительным средством
для больных; но я, раб своей возлюбленной,
придя туда для лечения, вот что обнаружил:
огонь любви нагревает воду, но вода не охлаждает любви.

Однажды бог Любви уснул беспечно,
Горящий факел, положив под бок.
Приняв обет быть девственными вечно,
Шли мимо нимфы, видят, спит божок.

Одна из них, блистая красотою,
Шепнула остальным: » Огонь жесток»
Схватила факел девственной рукою
И потушила, опустив в поток.

Вода от жара тут же потеплела
И стала от болезней исцелять.
Влюбившись, я, в ручье купая тело,
Сумел простую истину понять:

Огонь любви согрел мгновенно воду -
Вода любовь не охлаждала сроду.

Маршак

Божок любви под деревом прилег,
Швырнув на землю факел свои горящий.
Увидев, что уснул коварный бог,
Решились нимфы выбежать из чащи.

Одна из них приблизилась к огню,
Который девам бед наделал много,
И в воду окунула головню,
Обезоружив дремлющего бога.

Вода потока стала горячей.
Она лечила многие недуги.
И я ходил купаться в тот ручей,
Чтоб излечиться от любви к подруге.

Любовь нагрела воду, - но вода
Любви не охлаждала никогда.

За стихотворение голосовали: Kortney-Kardo: 5 ; : 5 ; : 5 ;