Владимир Маяковский

Владимир Владимирович Маяковский (годы жизни – 19.07.1893 – 14.04.1930), русский советский поэт, драматург, киносценарист, кинорежиссёр, киноактёр, художник, редактор журнала "ЛЕФ".



А ВСЕ-ТАКИ

Улица провалилась, как нос сифилитика.
Река - сладострастье, растекшееся в слюни.
Отбросив белье до последнего листика,
сады похабно развалились в июне.

Я вышел на площадь,
выжженный квартал
надел на голову, как рыжий парик.
Людям страшно - у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик.

Но меня не осудят, но меня не облают,
как пророку, цветами устелят мне след.
Все эти, провалившиеся носами, знают:
я - ваш поэт.

Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!
Меня одного сквозь горящие здания
проститутки, как святыню, на руках понесут
и покажут богу в свое оправдание.

И бог заплачет над моею книжкой!
Не слова - судороги, слипшиеся комом;
и побежит по небу с моими стихами под мышкой
и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.



А ВЫ МОГЛИ БЫ?

Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.

На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?



БРОДВЕЙ

Асфальт - стекло. Иду и звеню.
Леса и травинки - сбриты.
На север с юга идут авеню,
на запад с востока - стриты.

А между - (куда их строитель завез!) -
дома невозможной длины.
Одни дома длиною до звезд,
другие - длиной до луны.

Янки подошвами шлепать ленив:
простой и курьерский лифт.
В 7 часов человечий прилив,
в 17 часов - отлив.

Скрежещет механика, звон и гам,
а люди немые в звоне.
И лишь замедляют жевать чуингам,
чтоб бросить: "Мек мОней?"

Мамаша грудь ребенку дала.
Ребенок, с каплями из носу,
сосет как будто не грудь, а доллАр -
занят серьезным бизнесом.

Работа окончена. Тело обвей
в сплошной электрический ветер.
Хочешь под землю - бери собвей,
на небо - бери элевейтер.

Вагоны едут и дымам под рост,
и в пятках домовьих трутся,
и вынесут хвост на Бруклинский мост,
и спрячут в норы под ГУдзон.

Тебя ослепило, ты осовел.
Но, как барабанная дробь,
из тьмы по темени: "Кофе МаксвЕл
гуд ту ди ласт дроп".

А лампы как станут ночь копать,
ну, я доложу вам - пламечко!
Налево посмотришь - мамочка мать!
Направо - мать моя мамочка!

Есть что поглядеть московской братве.
И зА день в конец не дойдут.
Это Нью-Йорк. Это Бродвей.
Гау ду ю ду!

Я в восторге от Нью-Йорка города.
Но кепчонку не сдерну с виска.
У советских собственная гордость:
на буржуев смотрим свысока.



ВАМ!

Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и теплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?

Знаете ли вы, бездарные, многие,
думающие нажраться лучше как, -
может быть, сейчас бомбой ноги
выдрало у Петрова поручика?..

Если он приведенный на убой,
вдруг увидел, израненный,
как вы измазанной в котлете губой
похотливо напеваете Северянина!

Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре блядям буду
подавать ананасную воду!



ВОЕННО-МОРСКАЯ ЛЮБОВЬ

По морям, играя, носится
с миноносцем миноносица.

Льнет, как будто к меду осочка,
к миноносцу миноносочка.

И конца б не довелось ему,
благодушью миноносьему.

Вдруг прожектор, вздев на нос очки,
впился в спину миноносочки.

Как взревет медноголосина:
"Р-р-р-астакая миноносина!"

Прямо ль, влево ль, вправо ль бросится,
а сбежала миноносица.

Но ударить удалось ему
по ребру по миноносьему.

Плач и вой морями носится:
овдовела миноносица.

И чего это несносен нам
мир в семействе миноносином?



ВЫВЕСКАМ

Читайте железные книги!
Под флейту золоченой буквы
полезут копченые сиги
и золотокудрые брюквы.

А если веселостью песьей
закружат созвездия "Магги" -
бюро похоронных процессий
свои проведут саркофаги.

Когда же, хмур и плачевен,
загасит фонарные знаки,
влюбляйтесь под небом харчевен
в фаянсовых чайников маки!



ГИМН ЗДОРОВЬЮ

Среди тонконогих, жидких кровью,
трудом поворачивая шею бычью,
на сытый праздник тучному здоровью
людей из мяса я зычно кличу!

Чтоб бешеной пляской землю овить,
скучную, как банка консервов,
давайте весенних бабочек ловить
сетью ненужных нервов!

И по камням острым, как глаза ораторов,
красавцы-отцы здоровенных томов,
потащим мордами умных психиаторов
и бросим за решетки сумасшедших домов!

А сами сквозь город, иссохший как Онания,
с толпой фонарей желтолицых, как скопцы,
голодным самкам накормим желания,
поросшие шерстью красавцы-самцы!



ИСПАНИЯ

Ты - я думал - райский сад.
Ложь подпивших бардов.
Нет - живьем я вижу склад
"ЛЕОПОЛЬДО ПАРДО".

Из прилипших к скалам сёл,
опустясь с опаской,
чистокровнейший осёл
шпарит по-испански.

Всё плебейство выбив вон,
в шляпы влезла по нос.
Стал простецкий "телефон"
гордым "телефонос".

Чернь волос в цветах горит.
Щеки в шаль орамив,
сотня с лишним сеньорит
машет веерами.

От медуз воде синё.
Глуби - вёрсты мера.
Из товарищей "сеньор"
стал и "кабальеро".

Кастаньеты гонят сонь.
Визги... пенье... страсти!
А на что мне это все?
Как собаке - здрасьте!



КРЫМ

Хожу, гляжу в окно ли я
Цветы, да небо синее,
то в нос тебе - магнолия,
то в глаз тебе - глициния.

На молоко сменил чаи
в сиянье лунных чар.
И днем, и ночью на Чаир
вода бежит, рыча.

Под страшной стражей волн-борцов
глубины вод гноят
повыброшенных из дворцов
тритонов и наяд.

А во дворцах другая жизнь:
насытясь водной блажью,
иди, рабочий, и ложись
в кровать великокняжью.

Пылают горы-горны,
и море синеблузится.
Людей ремонт ускоренный -
в огромной крымской кузнице.



ЛЕВЫЙ МАРШ

Разворачивайтесь в марше!
Словесной не место кляузе.
Тише, ораторы!
Ваше
слово,
товарищ маузер.
Довольно жить законом,
данным Адамом и Евой.
Клячу истории загоним.
Левой!
Левой!
Левой!

Эй, синеблузые!
Рейте!
За океаны!
Или
у броненосцев на рейде
ступлены острые кили?!
Пусть,
оскалясь короной,
вздымает британский лев вой.
Коммуне не быть покоренной.
Левой!
Левой!
Левой!

Там
за горами горя
солнечный край непочатый.
За голод
за мора море
шаг миллионный печатай!
Пусть бандой окружат нанятой,
стальной изливаются леевой,-
России не быть под Антантой.
Левой!
Левой!
Левой!

Глаз ли померкнет орлий?
В старое станем ли пялиться?
Крепи
у мира на горле
пролетариата пальцы!
Грудью вперед бравой!
Флагами небо оклеивай!
Кто там шагает правой?
Левой!
Левой!
Левой!



МЕЛКАЯ ФИЛОСОФИЯ НА ГЛУБОКИХ МЕСТАХ

Превращусь не в Толстого, так в толстого, -
ем, пишу, от жары - балда.
Кто над морем не философствовал? -
Вода.

Вчера океан был злой, как черт,
сегодня - смиренней голубицы на яйцах.
Какая разница! Все течет...
Все меняется.

Есть у воды своя пора:
часы прилива, часы отлива.
А у Стеклова вода не сходила с пера.
Несправедливо.

Дохлая рыбка плывет одна.
Висят плавнички, как подбитые крылышки.
Плывет недели, и нет ей - ни дна,
ни покрышки.

Навстречу медленней, чем тело тюленье,
пароход из Мексики, а мы - туда.
Иначе и нельзя. Разделение
труда.

Это кит - говорят. Возможно и так.
Вроде рыбьего Бедного - обхвата в три.
Только у Демьяна усы наружу, а у кита -
внутри.

Годы - чайки. Вылетят в ряд -
и в воду - брюшко рыбешкой пичкать.
Скрылись чайки. В сущности говоря,
где птички?

Я родился, рос, кормили соскою, -
жил, работал, стал староват...
Вот и жизнь пройдет, как прошли Азорские
острова



НАТЕ!

Через час отсюда в чистый переулок
вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,
а я вам открыл столько стихов шкатулок,
я - бесценных слов мот и транжир.

Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста
Где-то недокушанных, недоеденных щей;
вот вы, женщина, на вас белила густо,
вы смотрите устрицей из раковин вещей.

Все вы на бабочку поэтиного сердца
взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.
Толпа озвереет, будет тереться,
ощетинит ножки стоглавая вошь.

А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется - и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я - бесценных слов транжир и мот.



НЕОБЫЧАЙНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ

(Пушкино. Акулова гора, дача Румянцева,
27 верст по Ярославской жел. дор.)

В сто сорок солнц закат пылал,
в июль катилось лето,
была жара, жара плыла -
на даче было это.

Пригорок Пушкино горбил
Акуловой горою,
а низ горы - деревней был,
кривился крыш корою.

А за деревнею - дыра,
и в ту дыру, наверно,
спускалось солнце каждый раз,
медленно и верно.

А завтра снова мир залить
вставало солнце ало.
И день за днем ужасно злить
меня вот это стало.

И так однажды разозлясь,
что в страхе все поблекло,
в упор я крикнул солнцу:
"Слазь! Довольно шляться в пекло!"

Я крикнул солнцу: "Дармоед!
занежен в облака ты,
а тут - не знай ни зим, ни лет,
сиди, рисуй плакаты!"

Я крикнул солнцу: "Погоди!
послушай, златолобо,
чем так, без дела заходить,
ко мне на чай зашло бы!"

Что я наделал! Я погиб!
Ко мне, по доброй воле,
само, раскинув луч-шаги,
шагает солнце в поле.

Хочу испуг не показать -
и ретируюсь задом.
Уже в саду его глаза.
Уже проходит садом.

В окошки, в двери, в щель войдя,
валилась солнца масса,
ввалилось; дух переведя,
заговорило басом:

"Гоню обратно я огни
впервые с сотворенья.
Ты звал меня? Чаи гони,
гони, поэт, варенье!"

Слеза из глаз у самого -
жара с ума сводила,
но я ему - на самовар:
"Ну что ж, садись, светило!"

Черт дернул дерзости мои
орать ему, - сконфужен,
я сел на уголок скамьи,
боюсь - не вышло б хуже!

Но странная из солнца ясь
струилась, - и степенность
забыв, сижу, разговорясь
с светилом постепенно.

Про то, про это говорю,
что-де заела Роста,
а солнце: "Ладно, не горюй,
смотри на вещи просто!

А мне, ты думаешь, светить
легко. - Поди, попробуй! -
А вот идешь - взялось идти,
идешь - и светишь в оба!"

Болтали так до темноты -
до бывшей ночи то есть.
Какая тьма уж тут? На "ты"
мы с ним, совсем освоясь.

И скоро, дружбы не тая,
бью по плечу его я.
А солнце тоже: "Ты да я,
и нас, товарищ, двое!

Пойдем, поэт, взорим, вспоем
у мира в сером хламе.
Я буду солнце лить свое,
а ты - свое, стихами".

Стена теней, ночей тюрьма
под солнц двустволкой пала.
Стихов и света кутерьма
сияй во что попало!

Устанет то, и хочет ночь
прилечь, тупая сонница.
Вдруг - я во всю светаю мочь -
и снова день трезвонится.

Светить всегда, светить везде,
до дней последних донца,
светить - и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой и солнца!



НОЧЬ

Багровый и белый отброшен и скомкан,
в зеленый бросали горстями дукаты,
а черным ладоням сбежавшихся окон
раздали горящие желтые карты.

Бульварам и площади было не странно
увидеть на зданиях синие тоги.
И раньше бегущим, как желтые раны,
огни обручали браслетами ноги.

Толпа - пестрошерстая быстрая кошка -
плыла, изгибаясь, дверями влекома;
каждый хотел протащить хоть немножко
громаду из смеха отлитого кома.

Я, чувствуя платья зовущие лапы,
в глаза им улыбку протиснул, пугая
ударами в жесть, хохотали арапы,
над лбом расцветивши крыло попугая.



ОТ УСТАЛОСТИ

Земля!
Дай исцелую твою лысеющую голову
лохмотьями губ моих в пятнах чужих позолот.
Дымом волос над пожарами глаз из олова
дай обовью я впалые груди болот.

Ты! Нас - двое,
ораненных, загнанных ланями,
вздыбилось ржанье оседланных смертью коней.
Дым из-за дома догонит нас длинными дланями,
мутью озлобив глаза догнивающих в ливнях огней.

Сестра моя!
В богадельнях идущих веков,
может быть, мать мне сыщется;
бросил я ей окровавлнный песнями рог.

Квакая, скачет по полю
канава, зеленая сыщица,
нас заневолить веревками грязных дорог.



ПОСЛУШАЙТЕ!

Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают -
значит - это кому-нибудь нужно?
Значит - кто-то хочет, чтобы они были?
Значит - кто-то называет эти плевочки
жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит -
чтоб обязательно была звезда! -
клянется -
не перенесет эту беззвездную муку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
"Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!"
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают -
значит - это кому-нибудь нужно?
Значит - это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!



ПРОЗАСЕДАВШИЕСЯ

Чуть ночь превратится в рассвет,
вижу каждый день я:
кто в глав, кто в ком, кто в полит, кто в просвет,
расходится народ в учрежденья.

Обдают дождем дела бумажные,
чуть войдешь в здание:
отобрав с полсотни - самые важные! -
служащие расходятся на заседания.

Заявишься: "Не могут ли аудиенцию дать?
Хожу со времени она". -
"Товарищ Иван Ваныч ушли заседать -
объединение Тео и Гукона".

Исколесишь сто лестниц. Свет не мил.
Опять: "Через час велели прийти вам.
Заседают: покупка склянки чернил
Губкооперативом".

Через час: ни секретаря, ни секретарши нет -
голо!
Все до 22-х лет
на заседании комсомола.

Снова взбираюсь, глядя на ночь,
на верхний этаж семиэтажного дома.
"Пришел товарищ Иван Ваныч?" -
"На заседании А-бе-ве-ге-де-е-же-зе-кома".

Взъяренный, на заседание врываюсь лавиной,
дикие проклятья дорогой изрыгая.
И вижу: сидят людей половины.
О дьявольщина! Где же половина другая?

"Зарезали! Убили!" Мечусь, оря.
От страшной картины свихнулся разум.
И слышу спокойнейший голосок секретаря:
"Оне на двух заседаниях сразу.

В день заседаний на двадцать
надо поспеть нам.
Поневоле приходится раздвояться.
До пояса здесь, а остальное - там".

С волнением не уснешь. Утро раннее.
Мечтой встречаю рассвет ранний:
"О, хотя бы еще одно заседание
относительно искоренения всех заседаний!"



ПРОЩАНЬЕ

В авто, последний франк разменяв.
- В котором часу на Марсель? -
Париж бежит, провожая меня,
во всей невозможной красе.

Подступай к глазам, разлуки жижа,
сердце мне сантиментальностью расквась!
Я хотел бы жить и умереть в Париже,
если б не было такой земли - Москва.



РОССИИ

Вот иду я, заморский страус,
в перьях строф, размеров и рифм.
Спрятать голову, глупый, стараюсь,
в оперенье звенящее врыв.

Я не твой, снеговая уродина.
Глубже в перья, душа, уложись!
И иная окажется родина,
вижу - выжжена южная жизнь.

Остров зноя. В пальмы овазился.
"Эй, дорогу!" Выдумку мнут.
И опять до другого оазиса
вью следы песками минут.

Иные жмутся - уйти б, не кусается ль? -
Иные изогнуты в низкую лесть.
"Мама, а мама, несет он яйца?"-
"Не знаю, душечка, Должен бы несть".

Ржут этажия. Улицы пялятся.
Обдают водой холода.
Весь истыканный в дымы и в пальцы,
переваливаю года.

Что ж, бери меня хваткой мёрзкой!
Бритвой ветра перья обрей.
Пусть исчезну, чужой и заморский,
под неистовства всех декабрей.



СКРИПКА И НЕМНОЖКО НЕРВНО

Скрипка издергалась, упрашивая,
и вдруг разревелась
так по-детски,
что барабан не выдержал:
"Хорошо, хорошо, хорошо!"
А сам устал,
не дослушал скрипкиной речи,
шмыгнул на горящий Кузнецкий
и ушел.
Оркестр чужо смотрел, как
выплакивалась скрипка
без слов,
без такта,
и только где-то
глупая тарелка
вылязгивала:
"Что это?"
"Как это?"
А когда геликон -
меднорожий,
потный,
крикнул:
"Дура,
плакса,
вытри!" -
я встал,
шатаясь, полез через ноты,
сгибающиеся под ужасом пюпитры,
зачем-то крикнул:
"Боже!",
бросился на деревянную шею:
"Знаете что, скрипка?
Мы ужасно похожи:
я вот тоже
ору -
а доказать ничего не умею!"
Музыканты смеются:
"Влип как!
Пришел к деревянной невесте!
Голова!"
А мне - наплевать!
Я - хороший.
"Знаете что, скрипка?
Давайте -
будем жить вместе!
А?"




ТРОПИКИ
(Дорога Вера-Круз - Мехико-сити)

Смотрю: вот это - тропики.
Всю жизнь вдыхаю наново я.
А поезд прет торопкий
сквозь пальмы, сквозь банановые.

Их силуэты-веники
встают рисунком тошненьким:
не то они - священники,
не то они - художники.

Аж сам не веришь факту:
из всей бузы и вара
встает растенье - кактус
трубой от самовара.

А птички в этой печке
красивей всякой меры.
По смыслу - воробейчики,
а видом - шантеклеры.

Но прежде чем осмыслил лес
и бред, и жар, и день я -
и день, и лес исчез
без вечера и без предупрежденья.

Где горизонта борозда?!
Все линии потеряны.
Скажи, которая звезда
и где глаза пантерины?

Не счел бы лучший казначей
звезды тропических ночей,
настолько ночи августа
звездой набиты нагусто.

Смотрю: ни зги, ни тропки.
Всю жизнь вдыхаю наново я.
А поезд прет сквозь тропики,
сквозь запахи банановые.



ХОРОШЕЕ ОТНОШЕНИЕ К ЛОШАДЯМ

Били копыта, Пели будто:
- Гриб. Грабь. Гроб. Груб. -
Ветром опита, льдом обута
улица скользила. Лошадь на круп

грохнулась, и сразу за зевакой зевака,
штаны пришедшие Кузнецким клёшить,
сгрудились, смех зазвенел и зазвякал:
- Лошадь упала! - Упала лошадь! -

Смеялся Кузнецкий. Лишь один я
голос свой не вмешивал в вой ему.
Подошел и вижу глаза лошадиные...
Улица опрокинулась, течет по-своему...

Подошел и вижу - за каплищей каплища
по морде катится, прячется в шерсти...
И какая-то общая звериная тоска, плеща
вылилась из меня и расплылась в шелесте.

"Лошадь, не надо. Лошадь, слушайте -
чего вы думаете, что вы сих плоше?
Деточка, все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь".

Может быть, - старая - и не нуждалась в няньке,
может быть, и мысль ей моя казалась пошла,
только лошадь рванулась, встала на ноги,
ржанула и пошла.

Хвостом помахивала. Рыжий ребенок.
Пришла веселая, стала в стойло.
И всё ей казалось - она жеребенок,
и стоило жить, и работать стоило.



ЭЙ!

Мокрая, будто ее облизали, толпа.
Прокисший воздух плесенью веет.
Эй! Россия, нельзя ли чего поновее?

Блажен, кто хоть раз смог,
хотя бы закрыв глаза,
забыть вас, ненужных, как насморк,
и трезвых, как нарзан.

Вы все такие скучные, точно
во всей вселенной нету Капри.
А Капри есть. От сияний цветочных
весь остров, как женщина в розовом капоре.

Помчим поезда к берегам, а берег
забудем, качая тела в пароходах.
Наоткрываем десятки Америк.
В неведомых полюсах вынежим отдых.

Смотри, какой ты ловкий, а я -
вон у меня рука груба как.
Быть может, в турнирах, быть может, в боях
я был бы самый искусный рубака.

Как весело, сделав удачный удар,
смотреть, растопырил ноги как.
И вот врага, где предки, туда
отправила шпаги логика.

А после в огне раззолоченных зал,
забыв привычку спанья,
всю ночь напролет провести, глаза
уткнув в желтоглазый коньяк.

И, наконец, ощетинясь, как еж,
с похмелья придя поутру,
неверной любимой грозить, что убьешь
и в море выбросишь труп.

Сорвем ерунду пиджаков и манжет,
крахмальные груди раскрасим под панцирь,
загнем рукоять на столовом ноже,
и будем все хоть на день, да испанцы.

Чтоб все, забыв свой северный ум,
любились, дрались, волновались.
Эй! Человек, землю саму
зови на вальс!

Возьми и небо заново вышей,
новые звезды придумай и выставь,
чтоб, исступленно царапая крыши,
в небо карабкались души артистов.

За стихотворение голосовали: romni1714: 5 ; Игорь Гарде: 5 ; semenytch48: 5 ; Cold Ways: 5 ;