Белла Ахмадулина

Белла Ахатовна Ахмадулина (годы жизни – 10.04.1937 – 29.11.2010), российская поэтесса, писательница, переводчица, один из крупнейших русских лирических поэтов второй половины 20 века.


АВГУСТ

Так щедро август звёзды расточал.
Он так бездумно приступал к владенью,
И обращались лица ростовчан
И всех южан - навстречу их паденью.

Я добрую благодарю судьбу.
Так падали мне на плечи созвездья,
Как падают в заброшенном саду
Сирени неопрятные соцветья.

Подолгу наблюдали мы закат,
Соседей наших клавиши сердили,
К старинному роялю музыкант
Склонял свои печальные седины.

Мы были звуки музыки одной.
О, можно было инструмент расстроить,
Но твоего созвучия со мной
Нельзя нарушить было и расторгнуть.

В ту осень так горели маяки,
Так недалёко звёзды пролегали,
Бульварами шагали моряки,
И девушки в косынках пробегали.

Всё то же там паденье звёзд и зной,
Всё так же побережье неизменно.
Лишь выпали из музыки одной
Две ноты, прозвучав одновременно.


БАБОЧКА

Антонине Чернышевой

День октября шестнадцатый столь тёпел,
Жара в окне так приторно желта,
Что бабочка, усопшая меж стекол,
Смерть прервала для краткого житья.

Не страшно ли, не скушно ли? Не зря ли
Очнулась ты от участи сестер,
Жаднейшая до бренных лакомств яви
Средь прочих шоколадниц и сластён?

Из мертвой хватки, из загробной дрёмы
Ты рвешься так, что, слух острее будь,
Пришлось бы мне, как на аэродроме,
Глаза прикрыть и голову пригнуть.

Перстам неотпускающим, незримым
Отдав щепотку боли и пыльцы,
Пари, предавшись помыслам орлиным,
Сверкай и нежься, гибни и прости.

Умру иль нет, но прежде изнурю я
Свечу и лоб: пусть выдумают - как
Благословлю я xищность жизнелюбья
С добычей жизни в меркнущих зрачках.

Пора! В окне горит огонь-затворник.
Усугубилась складка меж бровей.
Пишу: октябрь, шестнадцатое, вторник -
И Воскресенье бабочки моей.


БОГ

За то, что девочка Настасья
Добро чужое стерегла,
Босая бегала в ненастье
За водкою для старика,-

Ей полагался бог красивый
В чертоге, солнцем залитом,
Щеголеватый, справедливый,
В старинном платье золотом.

Но посреди хмельной икоты,
Среди убожества всего
Две почерневшие иконы
Не походили на него.

За это вдруг расцвел цикорий,
Порозовели жемчуга,
И раздалось, как хор церковный,
Простое имя жениха.

Он разом вырос у забора,
Поднес ей желтый медальон
И так вполне сошел за бога
В своем величье молодом.

И в сердце было свято-свято
От той гармошки гулевой,
От вин, от сладкогласья свата
И от рубашки голубой.

А он уже глядел обманно,
Платочек газовый снимал
И у соседнего амбара
Ей плечи слабые сминал...

А Настя волос причесала,
Взяла платок за два конца,
А Настя пела, причитала,
Держала руки у лица.

"Ах, что со мной ты понаделал,
Какой беды понатворил!
Зачем ты в прошлый понедельник
Мне белый розан подарил?

Ах, верба, верба, моя верба,
Не вянь ты, верба, погоди!
Куда девалась моя вера -
Остался крестик на груди".

А дождик солнышком сменялся,
И не случалось ничего,
И бог над девочкой смеялся,
И вовсе не было его.


* * *

Быть по сему: оставьте мне
Закат вот этот за-калужский,
И этот лютик золотушный,
И этот город захолустный
Пучины схлынувшей на дне.

Нам преподносит известняк,
Придавший местности осанки,
Стихии внятные останки,
И как бы у ее изнанки
Мы все нечаянно в гостях.

В блеск перламутровых корост
Тысячелетия рядились,
И жабры жадные трудились,
И обитала нелюдимость
Вот здесь, где площадь и киоск.

Не потому ли на Оке
Иные бытия расценки,
Что все мы сведущи в рецепте:
Как, коротая век в райцентре,
Быть с вечностью накоротке.

Мы одиноки меж людьми.
Надменно наше захуданье.
Вы - в этом времени, мы - дале.
Мы утонули в мирозданье
Давно, до Ноевой ладьи.


* * *

Бьют часы, возвестившие осень:
Тяжелее, чем в прошлом году,
Ударяется яблоко оземь -
Столько раз, сколько яблок в саду.

Этой музыкой, внятной и важной,
Кто твердит, что часы не стоят?
Совершает поступок отважный,
Но как будто бездействует сад.

Всё заметней в природе печальной
Выраженье любви и родства,
Словно ты - не свидетель случайный,
А виновник ее торжества.


* * *

Памяти Осипа Мандельштама

В том времени, где и злодей -
Лишь заурядный житель улиц,
Как грозно хрупок иудей,
В ком Русь и музыка очнулись.

Вступленье: ломкий силуэт,
Повинный в грациозном форсе.
Начало века. Младость лет.
Сырое лето в Гельсингфорсе.

Та - Бог иль барышня? Мольба -
Чрез сотни вёрст любви нечеткой.
Любуется! И гений лба
Застенчиво завешен чёлкой.

Но век желает пировать!
Измученный, он ждет предлога -
И Петербургу Петроград
Оставит лишь предсмертье Блока.

Знал и сказал, что будет знак
И век падет ему на плечи.
Что может он? Он нищ и наг
Пред чудом им свершенной речи.

Гортань, затеявшая речь
Неслыханную, - так открыта.
Довольно, чтоб ее пресечь,
И меньшего усердья быта.

Ему - особенный почёт,
Двоякое злорадство неба:
Певец, снабженный кляпом в рот,
И лакомка, лишенный хлеба.

Из мемуаров: "Мандельштам
Любил пирожные". Я рада
Узнать об этом. Но дышать -
Не хочется, да и не надо.

Так значит, пребывать творцом,
За спину заломившим руки,
И безымянным мертвецом
Всё ж недостаточно для муки?

И в смерти надо знать беду
Той, не утихшей ни однажды,
Беспечной, выжившей в аду,
Неутолимой детской жажды?

В моём кошмаре, в том раю,
Где жив он, где его я прячу,
Он сыт! А я его кормлю
Огромной сладостью. И плачу.


* * *

В тот месяц май, в тот месяц мой
Во мне была такая лёгкость
И, расстилаясь над землей,
Влекла меня погоды лётность.

Я так щедра была, щедра
В счастливом предвкушенье пенья,
И с легкомыслием щегла
Я окунала в воздух перья.

Но, слава Богу, стал мой взор
И проницательней, и строже,
И каждый вздох и каждый взлет
Обходится мне всё дороже.

И я причастна к тайнам дня.
Открыты мне его явленья.
Вокруг оглядываюсь я
С усмешкой старого еврея.

Я вижу, как грачи галдят,
Над черным снегом нависая,
Как скушно женщины глядят,
Склонившиеся над вязаньем.

И где-то, в дудочку дудя,
Не соблюдая клумб и грядок,
Чужое бегает дитя
И нарушает их порядок.


ВЕНЕЦИЯ МОЯ

Иосифу Бродскому

Темно, и розных вод смешались имена.
Окраиной басов исторгнут всплеск короткий
То розу шлет тебе, Венеция моя,
В Куоккале моей рояль высокородный.

Насупился - дал знать, что он здесь ни при чем.
Затылка моего соведатель настойчив.
Его: "Не лги!" - стоит, как Ангел за плечом,
С оскомою в чертах. Я - хаос, он - настройщик.

Канала вид... - Не лги! - в окне не водворен
И выдворен помин о виденном когда-то.
Есть под окном моим невзрачный водоем,
Застой бесславных влаг. Есть, признаюсь, канава.

Правдивый за плечом, мой Ангел, такова
Протечка труб - струи источие реально.
И розу я беру с роялева крыла.
Рояль, твое крыло в родстве с мостом Риальто.

Не так? Но роза - вот, и с твоего крыла
(застенчиво рука его изгиб ласкала).
Не лжет моя строка, но все ж не такова,
Чтоб точно обвести уклончивость лекала.

В исходе час восьмой. Возрождено окно.
И темнота окна - не вырожденье света.
Цвет - не скажу какой, не знаю. Знаю, кто
Содеял этот цвет, что вижу, - Тинторетто.

Мы дожили, рояль, мы - дожи, наш дворец
Расписан той рукой, что не приемлет розы.
И с нами Марк Святой, и золотой отверст
Зев льва на синеве, мы вместе, все не взрослы.

- Не лги! - Но мой зубок изгрыз другой букварь.
Мне ведом звук черней диеза и бемоля.
Не лгу - за что запрет и каркает бекар?
Усладу обрету вдали тебя, близ моря.

Труп розы возлежит на гущине воды,
Которую зову как знаю, как умею.
Лев сник и спит. Вот так я коротаю дни
В Куоккале моей, с Венецией моею.

Обосенел простор. Снег в ноябре пришел
И устоял. Луна была зрачком искома
И найдена. Но что с ревнивцем за плечом?
Неужто и на час нельзя уйти из дома?

Чем занят ум? Ничем. Он пуст, как небосклон.
- Не лги! - и впрямь я лгун, не слыть же недолыгой.
Не верь, рояль, что я съезжаю на поклон
К Венеции - твоей сопернице великой.

Здесь - перерыв. В Италии была.
Италия светла, прекрасна.
Рояль простил. Но лампа - сокровище окна,
Стола - погасла.


ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ЛЕНИНГРАДА

Всё б глаз не отрывать от города Петрова,
Гармонию читать во всех его чертах
И думать: вот гранит, а дышит, как природа...
Да надобно домой. Перрон. Подъезд. Чердак.

Былая жизнь моя - предгорье сих ступеней.
Как улица стара, где жили повара.
Развязно юн пред ней пригожий дом столетний.
Светает, а луна трудов не прервала.

Как велика луна вблизи окна. Мы сами
Затеяли жильё вблизи небесных недр.
Попробуем продлить привал судьбы в мансарде:
Ведь выше - только глушь, где нас с тобою нет.

Плеск вечности в ночи подтачивает стены
И зарится на миг, где рядом ты и я.
Какая даль видна! И коль взглянуть острее,
Возможно различить границу бытия.

Вселенная в окне - букварь для грамотея,
Читаю по складам и не хочу прочесть.
Объятую зарей, дымами и метелью,
Как я люблю Москву, покуда время есть.

И давешняя мысль - не больше безрассудства.
Светает на глазах, всё шире, всё быстрей.
Уже совсем светло. Но, позабыв проснуться,
Простёр Тверской бульвар цепочку фонарей.


ДЕКАБРЬ

Мы соблюдаем правила зимы.
Играем мы, не уступая смеху
И придавая очертанья снегу,
Приподнимаем белый снег с земли.

И будто бы предчувствуя беду,
Прохожие толпятся у забора,
Снедает их тяжелая забота:
А что с тобой имеем мы в виду?

Мы бабу лепим - только и всего.
О, это торжество и удивленье,
Когда и высота и удлиненье
Зависят от движенья твоего.

Ты говоришь: - Смотри, как я леплю. -
Действительно, как хорошо ты лепишь
И форму от бесформенности лечишь.
Я говорю: - Смотри, как я люблю.

Снег уточняет все свои черты
И слушается нашего приказа.
И вдруг я замечаю, как прекрасно
Лицо, что к снегу обращаешь ты.

Проходим мы по белому двору,
Прохожих мимо, с выраженьем дерзким.
С лицом таким же пристальным и детским,
Любимый мой, всегда играй в игру.

Поддайся его долгому труду,
О моего любимого работа!
Даруй ему удачливость ребенка,
Рисующего домик и трубу.


* * *

Дождь в лицо и ключицы,
И над мачтами гром.
Ты со мной приключился,
Словно шторм с кораблем.

То ли будет, другое...
Я и знать не хочу -
Разобьюсь ли о горе,
Или в счастье влечу.

Мне и страшно, и весело,
Как тому кораблю...
Не жалею, что встретила.
Не боюсь, что люблю.


ДОЖДЬ И САД

В окне, как в чуждом букваре,
Неграмотным я рыщу взглядом.
Я мало смыслю в декабре,
Что выражен дождем и садом.

Где дождь, где сад - не различить.
Здесь свадьба двух стихий творится.
Их совпаденье разлучить
Не властно зренье очевидца.

Так обнялись, что и ладонь
Не вклинится! Им не заметен
Медопролитный крах плодов,
Расплющенных объятьем этим.

Весь сад в дожде! Весь дождь в саду!
Погибнут дождь и сад друг в друге,
Оставив мне решать судьбу
Зимы, явившейся на юге.

Как разниму я сад и дождь
Для мимолетной щели светлой,
Чтоб птицы маленькая дрожь
Вместилась меж дождем и веткой?

Не говоря уже о том,
Что в промежуток их раздора
Мне б следовало втиснуть дом,
Где я последний раз бездомна.

Душа желает и должна
Два раза вытерпеть усладу:
Страдать от сада и дождя
И сострадать дождю и саду.

Но дом при чем? В нём всё мертво!
Не я ли совершила это?
Приют сиротства моего
Моим сиротством сжит со света.

Просила я беды благой,
Но всё ж не той и не настолько,
Чтоб выпрошенной мной бедой
Чужие вышибало стекла.

Всё дождь и сад сведут на нет,
Изгнав из своего объема
Необязательный предмет
Вцепившегося в землю дома.

И мне ли в нищей конуре
Так возгордиться духом слабым,
Чтобы препятствовать игре,
Затеянной дождем и садом?

Не время ль уступить зиме,
С ее деревьями и мглою,
Чужое место на земле,
Некстати занятое мною?


ДРУГОЕ

Что сделалось? Зачем я не могу,
Уж целый год не знаю, не умею
Слагать стихи и только немоту
Тяжелую в моих губах имею?

Вы скажете - но вот уже строфа,
Четыре строчки в ней, она готова.
Я не о том. Во мне уже стара
Привычка ставить слово после слова.

Порядок этот ведает рука.
Я не о том. Как это прежде было?
Когда происходило - не строка -
Другое что-то. Только что? - забыла.

Да, то, другое, разве знало страх,
Когда шалило голосом так смело,
Само, как смех, смеялось на устах
И плакало, как плач, если хотело?


* * *

Живут на улице Песчаной
Два человека дорогих.
Я не о них. Я о печальной
Неведомой собаке их.

Эта японская порода
Ей так расставила зрачки,
Что даже страшно у порога -
Как их раздумья глубоки.

То добрый пес. Но, замирая
И победительно сопя,
Надменным взглядом самурая
он сможет защитить себя.

Однажды просто так, без дела
Одна пришла я в этот дом,
И на диване я сидела,
И говорила я с трудом.

Уставив глаз свой самоцветный,
Всё различавший в тишине,
Пёс умудренный семилетний
Сидел и думал обо мне.

И голова его мигала.
Он горестный был и седой,
Как бы поверженный микадо,
Усталый и немолодой.

Зовется Тошкой пёс. Ах, Тошка,
Ты понимаешь всё. Ответь,
Что так мне совестно и тошно
Сидеть и на тебя глядеть?

Всё тонкий нюх твой различает,
Угадывает наперед.
Скажи мне, что нас разлучает
И всё ж расстаться не дает?


ЗАКЛИНАНИЕ

Не плачьте обо мне - я проживу
Счастливой нищей, доброй каторжанкой,
Озябшею на севере южанкой,
Чахоточной да злой петербуржанкой
На малярийном юге проживу.

Не плачьте обо мне - я проживу
Той хромоножкой, вышедшей на паперть,
Тем пьяницей, поникнувшим на скатерть,
И этим, что малюет Божью Матерь,
Убогим богомазом проживу.

Не плачьте обо мне - я проживу
Той грамоте наученной девчонкой,
Которая в грядущести нечёткой
Мои стихи, моей рыжея чёлкой,
Как дура будет знать. Я проживу.

Не плачьте обо мне - я проживу
Сестры помилосердней милосердной,
В военной бесшабашности предсмертной,
Да под звездой моею и пресветлой
Уж как-нибудь, а всё ж я проживу.


КЛЯНУСЬ

Тем летним снимком: на крыльце чужом,
Как виселица, криво и отдельно
Поставленном, не приводящем в дом,
Но выводящем из дому. Одета

В неистовый сатиновый доспех,
Стесняющий огромный мускул горла,
Так и сидишь, уже отбыв, допев
Труд лошадиный голода и гона.

Тем снимком. Слабым остриём локтей
Ребенка с удивленною улыбкой,
Которой смерть влечет к себе детей
И украшает их черты уликой.

Тяжелой болью памяти к тебе,
Когда, хлебая безвоздушность горя,
От задыхания твоих тире
До крови я откашливала горло.

Присутствием твоим: крала, несла,
Брала себе тебя и воровала,
Забыв, что ты - чужое, ты - нельзя,
Ты - Богово, тебя у Бога мало.

Последней исхудалостию той,
Добившею тебя крысиным зубом.
Благословенной родиной святой,
Забывшею тебя в сиротстве грубом.

Возлюбленным тобою не к добру
Вседобрым африканцем небывалым,
Который созерцает детвору.
И детворою. И Тверским бульваром.

Твоим печальным отдыхом в раю,
Где нет тебе ни ремесла, ни муки, -
Клянусь убить елабугу твою.
Елабугой твоей, чтоб спали внуки,

Старухи будут их стращать в ночи,
Что нет ее, что нет ее, не зная:
"Спи, мальчик или девочка, молчи,
Ужо придет елабуга слепая".

О, как она всей путаницей ног
Припустится ползти, так скоро, скоро.
Я опущу подкованный сапог
На щупальца ее без приговора.

Утяжелив собой каблук, носок,
В затылок ей - и продержать подольше.
Детёнышей ее зеленый сок
Мне острым ядом опалит подошвы.

В хвосте ее созревшее яйцо
Я брошу в землю, раз земля бездонна,
Ни словом не обмолвясь про крыльцо
Марининого смертного бездомья.

И в этом я клянусь. Пока во тьме,
Зловоньем ила, жабами колодца,
Примеривая желтый глаз ко мне,
Убить меня елабуга клянется.


МАЗУРКА ШОПЕНА

Какая участь нас постигла,
Как повезло нам в этот час,
Когда бегущая пластинка
Одна лишь разделяла нас!

Сначала тоненько шипела,
Как уж, изъятый из камней,
Но очертания Шопена
Приобретала всё слышней.

И забирала круче, круче,
И обещала: быть беде,
И расходились эти круги,
Как будто круги по воде.

И тоненькая, как мензурка
Внутри с водицей голубой,
Стояла девочка-мазурка,
Покачивая головой.

Как эта, с бедными плечами,
По-польски личиком бела,
Разведала мои печали
И на себя их приняла?

Она протягивала руки
И исчезала вдалеке,
Сосредоточив эти звуки
В иглой исчерченном кружке.


МОТОРОЛЛЕР

Завиден мне полет твоих колес,
О мотороллер розового цвета!
Слежу за ним, не унимая слез,
Что льют без повода в начале лета.

И девочке, припавшей к седоку
С ликующей и гибельной улыбкой,
Кажусь я приникающей к листку,
Согбенной и медлительной улиткой.

Прощай! Твой путь лежит поверх меня
И меркнет там, в зеленых отдаленьях.
Две радуги, два неба, два огня,
Бесстыдница, горят в твоих коленях.

И тело твое светится сквозъ плащ,
Как стебель тонкий сквозь стекло и воду.
Вдруг из меня какой-то странный плач
Выпархивает, пискнув, на свободу.

Так слабенький твой голосок поет,
И песенки мотив так прост и вечен.
Но, видишь ли, веселый твой полет
Недвижностью моей уравновешен.

Затем твои качели высоки
И не опасно головокруженье,
Что по другую сторону доски
Я делаю обратное движенье.

Пока ко мне нисходит тишина,
Твой шум летит в лужайках отдаленных.
Пока моя походка тяжела,
Подъемлешь ты два крылышка зеленых.

Так проносись! - покуда я стою.
Так лепечи! - покуда я немею.
Всю легкость поднебесную твою
Я искупаю тяжестью своею.


НЕЖНОСТЬ

Так ощутима эта нежность,
Вещественных полна примет.
И нежность обретает внешность
И воплощается в предмет.

Старинной вазою зеленой
Вдруг станет на краю стола,
И ты склонишься удивленный
Над чистым омутом стекла.

Встревожится квартира ваша,
И будут все поражены.
- Откуда появилась ваза? -
Ты строго спросишь у жены. -

И антиквар какую плату
Спросил?- О, не кори жену -
То просто я смеюсь и плачу
И в отдалении живу.

И слезы мои так стеклянны,
Так их паденья тяжелы,
Они звенят, как бы стаканы,
Разбитые средь тишины.

За то, что мне тебя не видно,
А видно - так на полчаса,
Я безобидно и невинно
Свершаю эти чудеса.

Вдруг облаком тебя покроет,
Как в горних высях повелось.
Ты закричишь: - Мне нет покою!
Откуда облако взялось?

Но суеверно, как крестьянин,
Не бойся, "чур" не говори -
То нежности моей кристаллы
Осели на плечи твои.

Я так немудрено и нежно
Наколдовала в стороне,
И вот образовалось нечто,
Напоминая обо мне.

Но по привычке добрых бестий,
Опять играя в эту власть,
Я сохраню тебя от бедствий
И тем себя утешу всласть.

Прощай! И занимайся делом!
Забудется игра моя.
Но сказки твоим малым детям
Останутся после меня.


* * *

Однажды, покачнувшись на краю
Всего, что есть, я ощутила в теле
Присутствие непоправимой тени,
Куда-то прочь теснившей жизнь мою.

Никто не знал, лишь белая тетрадь
Заметила, что я задула свечи,
Зажженные для сотворенья речи, -
Без них я не желала умирать.

Так мучилась! Так близко подошла
К скончанью мук! Не молвила ни слова.
А это просто возраста иного
Искала неокрепшая душа.

Я стала жить и долго проживу.
Но с той поры я мукою земною
Зову лишь то, что не воспето мною,
Всё прочее - блаженством я зову.


ОПИСАНИЕ НОЧИ

Глубокий плюш казенного Эдема,
Развязный грешник, я взяла себе
И хищно и неопытно владела
Углом стола и лампой на столе.
На каторге таинственного дела
О вечности радел петух в селе,
И, пристальная, как монгол в седле,
Всю эту ночь я за столом сидела.

Всю ночь в природе длился плач раздора
Между луной и душами зверей,
Впадали в длинный воздух коридора,
Исторгнутые множеством дверей,
Течения полуночного вздора,
Что спит в умах людей и словарей,
И пререкались дактиль и хорей -
Кто домовой и правит бредом дома.

Всяк спящий в доме был чему-то автор,
Но ослабел для совершенья сна,
Из глуби лбов, как из отверстых амфор,
Рассеивалась спёртость ремесла.
Обожествляла влюбчивость метафор
Простых вещей невзрачные тела.
И постояльца прежнего звала
его тоска, дичавшая за шкафом.

В чём важный смысл чудовищной затеи:
Вникать в значенье света на столе,
Участвовать, словно в насущном деле,
В судьбе светил, играющих в окне,
И выдержать такую силу в теле,
Что тень его внушила шрам стене!
Не знаю. Но еще зачтется мне
Бесславный подвиг сотворенья тени.


ОПИСАНИЕ ОБЕДА

Как долго я не высыпалась,
Писала медленно, да зря.
Прощай, моя высокопарность!
Привет, любезные друзья!

Да здравствует любовь и легкость!
А то всю ночь в дыму сижу,
И тяжко тащится мой локоть,
Строку влача, словно баржу.

А утром, свет опережая,
Всплывает в глубине окна
Лицо мое, словно чужая
Предсмертно белая луна.

Не мил мне чистый снег на крышах,
Мне тяжело мое чело,
И всё за тем, чтоб вещий критик
Не понял в этом ничего.

Ну нет, теперь беру тетрадку
И, выбравши любой предлог,
Описываю по порядку
Всё, что мне в голову придет.

Я пред бумагой не робею
И опишу одну из сред,
Когда меня позвал к обеду
Сосед-литературовед.

Он обещал мне, что наука,
Известная его уму,
Откроет мне, какая мука
Угодна сердцу моему.

С улыбкой грусти и привета
Открыла дверь в тепло и свет
Жена литературоведа,
Сама литературовед.

Пока с меня пальто снимала
Их просвещенная семья,
Ждала я знака и сигнала,
Чтобы понять, при чем здесь я.

Но, размышляя мимолетно,
Я поняла мою вину:
Что ж за обед без рифмоплёта
И мебели под старину?

Всё так и было: стол накрытый
Дышал свечами, цвел паркет,
И чужеземец именитый
Молчал, покуривая "кент".

Литературой мы дышали,
Когда хозяин вёл нас в зал
И говорил о Мандельштаме.
Цветаеву он также знал.

Он оценил их одаренность,
И, некрасива, но умна,
Познаний тяжкую огромность
Делила с ним его жена.

Я думала: Господь вседобрый!
Прости мне разум, полный тьмы,
Вели, чтобы соблазн съедобный
Отвлек от мыслей их умы.

Скажи им, что пора обедать,
Вели им хоть на час забыть
О том, чем им так сладко ведать,
О том, чем мне так страшно быть.

В прощенье мне теплом собрата
Повеяло, и со двора
Вошла прекрасная собака
С душой, исполненной добра.

Затем мы занялись обедом.
Я и хозяин пили ром, -
Нет, я пила, он этим ведал, -
И всё же разразился гром.

Он знал: коль ложь не бестолкова,
Она не осквернит уста,
Я знала: за лукавство слова
Наказывает немота.

Он, сокрушаясь бесполезно,
Стал разум мой учить уму,
И я ответила любезно:
- Потом, мой друг, когда умру...

Мы помирились в воскресенье.
- У нас обед. А что у вас?
- А у меня стихотворенье.
Оно написано как раз.


* * *

Опять в природе перемена,
Окраска зелени груба,
И высится высокомерно
Фигура белого гриба.

И этот сад собой являет
Все небеса и все леса,
И выбор мой благословляет
Лишь три любимые лица.

При свете лампы умирает
Слепое тело мотылька
И пальцы золотом марает,
И этим брезгает рука.

Ах, Господи, как в это лето
Покой в душе моей велик.
Так радуге избыток цвета
Желать иного не велит.

Так завершенная окружность
Сама в себе заключена
И лишнего штриха ненужность
Ей незавидна и смешна.


* * *

Андрею Битову

Отселева за тридевять земель
Кто окольцует вольное скитанье
Ночного сна? Наш деревенский хмель
Всегда грустит о море-окияне.

Немудрено. Не так уж мы бедны:
Когда весны событья утрясутся,
Вокруг Тарусы явственно видны
Отметины Нептунова трезубца.

Наш опыт старше младости земной.
Из чуд морских содеяны каменья.
Глаз голубой над кружкою пивной
Из дальних бездн глядит высокомерно.

Вселенная - не где-нибудь, вся - тут.
Что достается прочим зреньям, если
Ночь напролёт Юпитер и Сатурн
Пекутся о занесшемся уезде.

Что им до нас? Они пришли не к нам.
Им недосуг разглядывать подробность.
Они всесущий видят океан
И волн всепоглощающих огромность.

Несметные проносятся валы.
Плавник одолевает время оно,
И голову подъемлет из воды
Всё то, что вскоре станет земноводно.

Лишь рассветет - приокской простоте
Тритон заблудший попадется в сети.
След раковины в гробовой плите
Уводит мысль куда-то дальше смерти.

Хоть здесь растет - нездешнею тоской
Клонима многознающая ива.
Но этих мест владычицы морской
На этот раз не назову я имя.


* * *

По улице моей который год
Звучат шаги - мои друзья уходят.
Друзей моих медлительный уход
Той темноте за окнами угоден.

Запущены моих друзей дела,
Нет в их домах ни музыки, ни пенья,
И лишь, как прежде, девочки Дега
Голубенькие оправляют перья.

Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх
Вас, беззащитных, среди этой ночи.
К предательству таинственная страсть,
Друзья мои, туманит ваши очи.

О одиночество, как твой характер крут!
Посверкивая циркулем железным,
Как холодно ты замыкаешь круг,
Не внемля увереньям бесполезным.

Так призови меня и награди!
Твой баловень, обласканный тобою,
Утешусь, прислонясь к твоей груди,
Умоюсь твоей стужей голубою.

Дай стать на цыпочки в твоем лесу,
На том конце замедленного жеста
Найти листву, и поднести к лицу,
И ощутить сиротство, как блаженство.

Даруй мне тишь твоих библиотек,
Твоих концертов строгие мотивы,
И - мудрая - я позабуду тех,
Кто умерли или доселе живы.

И я познаю мудрость и печаль,
Свой тайный смысл доверят мне предметы.
Природа, прислонясь к моим плечам,
Объявит свои детские секреты.

И вот тогда - из слез, из темноты,
Из бедного невежества былого
Друзей моих прекрасные черты
Появятся и растворятся снова.


* * *

Пришла. Стоит. Ей восемнадцать лет.
- Вам сколько лет? - Ответила: - Осьмнадцать. -
Многоугольник скул, локтей, колен.
Надменность, угловатость и косматость.

Все чудно в ней: и доблесть худобы,
И рыцарский какой-то блеск во взгляде,
И смуглый лоб... Я знаю эти лбы:
Ночь напролет при лампе и тетради.

Так и сказала: - Мне осьмнадцать лет.
Меня никто не понимает в доме.
И пусть! И пусть! Я знаю, что поэт! -
И плачет, не убрав лицо в ладони.

Люблю, как смотрит гневно и темно,
И как добра, и как жадна до боли.
Я улыбаюсь. Знаю, что - давно,
А думаю: давно ль и я, давно ли?..

Прощается. Ей надобно - скорей,
Не расточив из времени ни часа,
Робеть, не зная прелести своей,
Печалиться, не узнавая счастья...


* * *

Прощай! Прощай! Со лба сотру
Воспоминанье: нежный, влажный
Сад, углубленный в красоту,
Словно в занятье службой важной.

Прощай! Всё минет: сад и дом,
Двух душ таинственные распри
И медленный любовный вздох
Той жимолости у террасы.

В саду у дома и в дому
Внедрив многозначенье грусти,
Внушала жимолость уму
Невнятный помысел о Прусте.

Смотрели, как в огонь костра,
До сна в глазах, до мути дымной,
И созерцание куста
Равнялось чтенью книги дивной.

Меж наших двух сердец - туман
Клубился! Жимолость и сырость,
И живопись, и сад, и Сван -
К единой муке относились.

То сад, то Сван являлись мне,
Цилиндр с подкладкою зеленой
Мне виделся, закат в Комбре
И голос бабушки влюбленной.

Прощай! Но сколько книг, дерев
Нам вверили свою сохранность,
Чтоб нашего прощанья гнев
Поверг их в смерть и бездыханность.

Прощай! Мы, стало быть, - из них,
Кто губит души книг и леса.
Претерпим гибель нас двоих
Без жалости и интереса.


ПРОЩАНИЕ

А напоследок я скажу:
Прощай, любить не обязуйся.
С ума схожу. Иль восхожу
К высокой степени безумства.

Как ты любил? - ты пригубил
Погибели. Не в этом дело.
Как ты любил? - ты погубил,
Но погубил так неумело.

Жестокость промаха... О, нет
Тебе прощенья. Живо тело
И бродит, видит белый свет,
Но тело это опустело.

Работу малую висок
Еще вершит. Но пали руки,
И стайкою, наискосок,
Уходят запахи и звуки.


САД

Василию Аксенову

Я вышла в сад, но глушь и роскошь
Живут не здесь, а в слове: "сад".
Оно красою роз возросших
Питает слух, и нюх, и взгляд.

Просторней слово, чем окрестность:
В нем хорошо и вольно, в нем
Сиротство саженцев окрепших
Усыновляет чернозем.

Рассада неизвестных новшенств,
О, слово "сад" - как садовод,
Под блеск и лязг садовых ножниц
Ты длишь и множишь свой приплод.

Вместилась в твой объем свободный
Усадьба и судьба семьи,
Которой нет, и той садовый
Потерто-белый цвет скамьи.

Ты плодороднее, чем почва,
Ты кормишь корни чуждых крон,
Ты - дуб, дупло, Дубровский, почта
Сердец и слов: любовь и кровь.

Твоя тенистая чащоба
Всегда темна, но пред жарой
Зачем потупился смущенно
Влюбленный зонтик кружевной?

Не я ль, искатель ручки вялой,
Колено гравием красню?
Садовник нищий и развязный,
Чего ищу, к чему клоню?

И, если вышла, то куда я
Все ж вышла? Май, а грязь прочна.
Я вышла в пустошь захуданья
И в ней прочла, что жизнь прошла.

Прошла! Куда она спешила?
Лишь губ пригубила немых
Сухую муку, сообщила
Что всё - навеки, я - на миг.

На миг, где ни себя, ни сада
Я не успела разглядеть.
"Я вышла в сад", - я написала.
Я написала? Значит, есть

Хоть что-нибудь? Да, есть, и дивно,
Что выход в сад - не ход, не шаг.
Я никуда не выходила.
Я просто написала так:
"Я вышла в сад"...


СЛОВО

"Претерпевая медленную юность,
Впадаю я то в дерзость, то в угрюмость,
Пишу стихи, мне говорят: порви!
А вы так просто говорите слово,
Вас любит ямб, и жизнь к вам благосклонна", -
Так написал мне мальчик из Перми.

В чужих потемках выключатель шаря,
Хозяевам вслепую спать мешая,
О воздух спотыкаясь, как о пень,
Стыдясь своей громоздкой неудачи,
Над каждой книгой обмирая в плаче,
Я вспомнила про мальчика и Пермь.

И впрямь - в Перми живет ребенок странный,
Владеющий высокой и пространной,
Невнятной речью. И когда горит
Огонь созвездий, принятых над Пермью,
Озябшим горлом, не способным к пенью,
Ребенок этот слово говорит.

Как говорит ребенок! Неужели
Во мне иль в ком-то, в неживом ущелье
Гортани, погруженной в темноту,
Была такая чистота проема,
Чтоб уместить во всей красе объема
Всезнающего слова полноту?

О нет, во мне - то всхлип, то хрип, и снова
Насущный шум, занявший место слова
Там, в легких, где теснятся дым и тень,
И шее не хватает мощи бычьей,
Чтобы дыханья суетный обычай
Вершить было не трудно и не лень.

Звук немоты, железный и корявый,
Терзает горло ссадиной кровавой,
Заговорю - и обагрю платок.
В безмолвии, как в землю, погребенной,
Мне странно знать, что есть в Перми ребенок,
Который слово выговорить мог.


СНИМОК

Улыбкой юности и славы
Чуть припугнув, но не отторгнув,
От лени или для забавы
Так села, как велел фотограф.

Лишь в благоденствии и лете,
При вечном детстве небосвода,
Клянется ей в Оспедалетти
Апрель двенадцатого года.

Сложила на коленях руки,
Глядит из кружевного нимба.
И тень ее грядущей муки
Защелкнута ловушкой снимка.

С тем - через "ять" - сырым и нежным
Апрелем слившись воедино,
Как в янтаре окаменевшем,
Она пребудет невредима.

И запоздалый соглядатай
Застанет на исходе века
Тот профиль нежно-угловатый,
Вовек сохранный в сгустке света.

Какой покой в нарядной даме,
В чьем четком облике и лике
Прочесть известие о даре
Так просто, как названье книги.

Кто эту горестную мету,
Оттиснутую без помарок,
И этот лоб, и челку эту
Себе выпрашивал в подарок?

Что ей самой в ее портрете?
Пожмет плечами: как угодно!
И выведет: "Оспедалетти.
Апрель двенадцатого года".

Как на земле свежо и рано!
Грядущий день, дай ей отсрочку!
Пускай она допишет: "Анна
Ахматова" - и капнет точку.


СТРОКА

... Дорога не скажу куда...
Анна Ахматова

Пластинки глупенькое чудо,
Проигрыватель - вздор какой,
И слышно, как невесть откуда,
Из недр стесненных, из-под спуда
Корней, сопревших трав и хвой,
Где закипает перегной,
Вздымая пар до небосвода,
Нет, глубже мыслимых глубин,
Из пекла, где пекут рубин
И начинается природа,-
Исторгнут, близится, и вот
Донесся бас земли и вод,
Которым молвлено протяжно,
Как будто вовсе без труда,
Так легкомысленно, так важно:
"... Дорога не скажу куда..."
Меж нами так не говорят,
Нет у людей такого знанья,
Ни вымыслом, ни наугад
Тому не подыскать названья,
Что мы, в невежестве своем,
Строкой бессмертной назовем.


* * *

Так дурно жить, как я вчера жила, -
В пустом пиру, где все мертвы друг к другу
И пошлости нетрезвая жара
Свистит в мозгу по замкнутому кругу.

Чудовищем ручным в чужих домах
Нести две влажных черноты в глазницах
И пребывать не сведеньем в умах,
А вожделенной притчей во языцех.

Довольствоваться роскошью беды -
В азартном и злорадном нераденье
Следить за увяданием звезды,
Втемяшенной в мой разум при рожденье.

Вслед чуждой воле, как в петле лассо,
Понурить шею среди пекл безводных,
От скудных скверов отвращать лицо,
Не смея быть при детях и животных.

Пережимать иссякшую педаль:
Без тех, без лучших, мыкалась по свету,
А без себя? Не велика печаль!
Уж не копить ли драгоценность эту?

Дразнить плащом горячий гнев машин
И снова выжить, как это ни сложно,
Под доблестной защитою мужчин,
Что и в невесты брать неосторожно.

Всем лицемерьем искушать беду,
Но хитрой слепотою дальновидной
Надеяться, что будет ночь в саду
Опять слагать свой лепет деловитый.

Какая тайна влюблена в меня,
Чьей выгоде мое спасенье сладко,
Коль мне дано по окончанье дня
Стать оборотнем, алчущим порядка?

О, вот оно! Деревья и река
Готовы выдать тайну вековую,
И с первобытной меткостью рука
Привносит пламя в мертвость восковую.

Подобострастный бег карандаша
Спешит служить и жертвовать длиною.
И так чиста суровая душа,
Словно сейчас излучена луною.

Терзая зреньем небо и леса,
Всему чужой, иноязычный идол,
Царю во тьме огромностью лица,
Которого никто другой не видел.

Пред днем былым не ведаю стыда,
Пред новым днем не знаю сожаленья
И медленно стираю прядь со лба
Для пущего удобства размышленья.


* * *

Так и живем - напрасно маясь,
В случайный веруя навет.
Какая маленькая малость
Нас может разлучить навек.

Так просто вычислить, прикинуть,
Что без тебя мне нет житья.
Мне надо бы к тебе приникнуть.
Иначе поступаю я.

Припав на жесткое сиденье,
Сижу в косыночке простой
И направляюсь на съеденье
Той темной станции пустой.

Иду вдоль белого кладбища,
Оглядываюсь на кресты.
Звучат печально и комично
Шаги мои средь темноты.

О, снизойди ко мне, разбойник,
Присвистни в эту тишину.
Я удивленно, как ребенок,
В глаза недобрые взгляну.

Зачем я здесь, зачем ступаю
На темную тропу в лесу?
Вину какую искупаю
И наказание несу?

О, как мне надо возродиться
Из этой тьмы и пустоты.
О, как мне надо возвратиться
Туда, где ты, туда, где ты.

Так просто станет все и цельно,
Когда ты скажешь мне слова
И тяжело и драгоценно
Ко мне склонится голова.


ЦВЕТЫ

Цветы росли в оранжерее.
Их охраняли потолки.
Их корни сытые жирели
И были лепестки тонки.

Им подсыпали горький калий
И множество других солей,
Чтоб глаз анютин желто-карий
Смотрел круглей и веселей.

Цветы росли в оранжерее.
Им дали света и земли
Не потому, что их жалели
Или надолго берегли.

Их дарят празднично на память,
Но мне - мне страшно их судьбы,
Ведь никогда им так не пахнуть,
Как это делают сады.

Им на губах не оставаться,
Им не раскачивать шмеля,
Им никогда не догадаться,
Что значит мокрая земля.


* * *

Памяти Марины Цветаевой

Четверть века, Марина, тому,
Как Елабуга ластится раем
К отдохнувшему лбу твоему,
Но и рай ему мал и неравен.

Неужели к всеведенью мук,
Что тебе удалось как удача,
Я добавлю бесформенный звук
Дважды мною пропетого плача?

Две бессмыслицы - мертв и мертва,
Две пустынности, два ударенья -
Царскосельских садов дерева,
Переделкинских рощиц деревья.

И усильем двух этих кончин
Так исчерпана будущность слова.
Не осталось ни уст, ни причин,
Чтобы нам затевать его снова.

Впрочем, в этой утрате суда
Есть свобода и есть безмятежность:
Перед кем пламенеть от стыда,
Оскорбляя страниц белоснежность?

Как любила! Возможно ли злей?
Без прощения, без обещанья
Имена их любовью твоей
Были сосланы в даль обожанья.

Среди всех твоих бед и плетей
Только два тебе есть утешенья:
Что не знала двух этих смертей
И воспела два этих рожденья.


* * *

Анне Ахматовой

Я завидую ей - молодой
И худой, как рабы на галере:
Горячей, чем рабыни в гареме,
Возжигала зрачок золотой
И глядела, как вместе горели
Две зари по-над невской водой.

Это имя, каким назвалась,
Потому что сама захотела, -
Нарушенье черты и предела
И востока незваная власть,
Так - на северный край чистотела
Вдруг - персидской сирени напасть.

Но ее и мое имена
Были схожи основой кромешной,
Лишь однажды взглянула с усмешкой,
Как метелью лицо обмела.
Что же было мне делать - посмевшей
Зваться так, как назвали меня?

Я завидую ей - молодой
До печали, но до упаданья
Головою в ладонь, до страданья,
Я завидую ей же - седой
В час, когда не прервали свиданья
Две зари по-над невской водой.

Да, как колокол, грузной, седой,
С вещим слухом, окликнутым зовом,
То ли голосом чьим-то, то ль звоном,
Излученным звездой и звездой,
С этим неописуемым зобом,
Полным песни, уже неземной.

Я завидую ей - меж корней,
Нищей пленнице рая и ада.
О, когда б я была так богата,
Что мне прелесть оставшихся дней?
Но я знаю, какая расплата
За судьбу быть не мною, а ей.

За стихотворение голосовали: Игорь Гарде: 5 ; romni1714: 5 ;