Евгений Евтушенко

Евгений Александрович Евтушенко (годы жизни - 18.07.1932 – 01.04.2017, фамилия при рождении - Гангнус), советский и российский поэт, прозаик, режиссёр, сценарист, публицист и актёр. Один из наиболее ярких поэтов шестидесятников. В 2007 году, по инициативе Всемирного конгресса русскоязычных евреев (ВКРЕ), выдвигался на Нобелевскую премию по литературе 2008 года за поэму "Бабий яр", но премию не получил.


А СНЕГ ПОВАЛИТСЯ, ПОВАЛИТСЯ...

К. Шульженко

А снег повалится, повалится...
И я прочту в его канве,
Что моя молодость повадится
Опять заглядывать ко мне.

И поведет куда-то за руку,
На чьи-то тени и шаги,
И вовлечет в старинный заговор
Огней, деревьев и пурги.

И мне покажется, покажется
По Сретенкам и Моховым,
Что молод не был я пока еще,
А только буду молодым.

И ночь завертится, завертится
И, как в воронку, втянет в грех,
И моя молодость завесится
Со мною снегом ото всех.

Но, сразу ставшая накрашенной
При беспристрастном свете дня,
Цыганкой, мною наигравшейся,
Оставит молодость меня.

Начну я жизнь переиначивать,
Свою наивность застыжу
И сам себя, как пса бродячего,
На цепь угрюмо посажу.

Но снег повалится, повалится,
Закружит все веретеном,
И моя молодость появится
Опять цыганкой под окном.

А снег повалится, повалится,
И цепи я перегрызу,
И жизнь, как снежный ком, покатится
К сапожкам чьим-то там, внизу.


БЛАГОДАРНОСТЬ

M.B.

Она сказала: "Он уже уснул!", -
Задернув полог над кроваткой сына,
И верхний свет неловко погасила,
И, съежившись, халат упал на стул.

Мы с ней не говорили про любовь,
Она шептала что-то, чуть картавя,
Звук "р", как виноградину, катая
За белою оградою зубов.

"А знаешь: я ведь плюнула давно
На жизнь свою... И вдруг так огорошить!
Мужчина в юбке. Ломовая лошадь.
И вдруг - я снова женщина... Смешно?"

Быть благодарным - это мой был долг.
Ища защиту в беззащитном теле,
Зарылся я, зафлаженный, как волк,
В доверчивый сугроб ее постели.

Но, как волчонок загнанный, одна,
Она в слезах мне щеки обшептала.
И то, что благодарна мне она,
Меня стыдом студеным обжигало.

Мне б окружить ее блокадой рифм,
Теряться, то бледнея, то краснея,
Но женщина! меня! благодарит!
За то, что я! мужчина! нежен с нею!

Как получиться в мире так могло?
Забыв про смысл ее первопричинный,
Мы женщину сместили. Мы ее
Унизили до равенства с мужчиной.

Какой занятный общества этап,
Коварно подготовленный веками:
Мужчины стали чем-то вроде баб,
А женщины - почти что мужиками.

О, господи, как сгиб ее плеча
Мне вмялся в пальцы голодно и голо
И как глаза неведомого пола
Преображались в женские, крича!

Потом их сумрак полузаволок.
Они мерцали тихими свечами...
Как мало надо женщине - мой Бог! -
Чтобы ее за женщину считали.


В ВАГОНЕ ШАРКАЮТ И ШАМКАЮТ...

В вагоне шаркают и шамкают
И просят шумно к шалашу.
Слегка пошатывает шахматы,
А я тихонечко пишу.

Я вспоминаю вечерение
Еще сегодняшнего дня,
И медленное воцарение
Дыханья около меня.

Пришла ко мне ты не от радости -
Ее почти не помнишь ты,
А от какой-то общей равности,
От страшной общей немоты.

Пришла разумно и отчаянно.
Ты, непосильно весела,
За дверью прошлое оставила
И снова в прошлое вошла.

И, улыбаясь как-то сломано
И плача где-то в глубине,
Маслины косточку соленую
Губами протянула мне.

И, устремляясь все ненадошней
К несуществующему дну,
Как дети, мы из двух нерадостей
Хотели радость, хоть одну.

Но вот с тетрадочкой зеленою
На верхней полке я лежу.
Маслины косточку соленую
Я за щекой еще держу.

Я уезжаю от бездонности,
Как будто есть чему-то дно.
Я уезжаю от бездомности,
Хотя мне это суждено.

А ты в другом каком-то поезде
В другие движешься края.
Прости меня, такая поздняя,
За то, что тоже поздний я.

Еще мои воспринимания
Меня, как струи, обдают.
Еще во мне воспоминания,
Как в церкви девочки, поют.

Но помню я картину вещую,
Предпосланную всем векам.
Над всей вселенною, над вечностью
Там руки тянутся к рукам.

Художник муку эту чувствовал.
Насколько мог, он сблизил их.
Но все зазор какой-то чутошный
Меж пальцев - женских и мужских.

И в нас все это повторяется,
Как с кем-то много лет назад.
Друг к другу руки простираются,
И пальцев кончики кричат.

И, вытянутые над бездною,
Где та же, та же немота,
Не смогут руки наши бедные
Соединиться никогда.


ВАГОН

Стоял вагон, видавший виды,
Где шлаком выложен откос.
До буферов травой обвитый,
Он до колена в насыпь врос.

Он домом стал. В нем люди жили.
Он долго был для них чужим.
Потом привыкли. Печь сложили,
Чтоб в нем теплее было им.

Потом - обойные разводы.
Потом - герани на окне.
Потом расставили комоды.
Потом прикнопили к стене

Открытки с видами прибоев.
Хотели сделать все, чтоб он
В геранях их и в их обоях
Не вспоминал, что он - вагон.

Но память к нам неумолима,
И он не мог заснуть, когда
В огнях, свистках и клочьях дыма
Летели мимо поезда.

Дыханье их его касалось.
Совсем был рядом их маршрут.
Они гудели, и казалось -
Они с собой его берут.

Но сколько он не тратил силы -
Колес не мог поднять своих.
Его земля за них схватила,
И лебеда вцепилась в них.

А были дни, когда сквозь чащи,
Сквозь ветер, песни и огни
И он летел навстречу счастью,
Шатая голосом плетни.

Теперь не ринуться куда-то.
Теперь он с места не сойдет.
И неподвижность - как расплата
За молодой его полет.


ДАЙ БОГ!

Дай бог слепцам глаза вернуть
И спины выпрямить горбатым.
Дай бог быть богом хоть чуть-чуть,
Но быть нельзя чуть-чуть распятым.

Дай бог не вляпаться во власть
И не геройствовать подложно,
И быть богатым - но не красть,
Конечно, если так возможно.

Дай бог быть тертым калачом,
Не сожранным ничьею шайкой,
Ни жертвой быть, ни палачом,
Ни барином, ни попрошайкой.

Дай бог поменьше рваных ран,
Когда идет большая драка.
Дай бог побольше разных стран,
Не потеряв своей, однако.

Дай бог, чтобы твоя страна
Тебя не пнула сапожищем.
Дай бог, чтобы твоя жена
Тебя любила даже нищим.

Дай бог лжецам замкнуть уста,
Глас божий слыша в детском крике.
Дай бог живым узреть Христа,
Пусть не в мужском, так в женском лике.

Не крест - бескрестье мы несем,
А как сгибаемся убого.
Чтоб не извериться во всем,
Дай бог ну хоть немного Бога!

Дай бог всего, всего, всего
И сразу всем - чтоб не обидно...
Дай бог всего, но лишь того,
За что потом не станет стыдно.


ДВОРЕЦ

Сказки, знаю нас - напрасно вы не молвитесь!
Ведь недаром сон я помню до сих пор:
Я сижу у синя моря, добрый молодец.
Я кручинюсь. Я оперся о топор.

Призывал меня вчера к себе царь-батюшка
И такие мне говаривал слова:
"На тебе, гляжу, заплатанное платьишко,
Да и лапти твои держатся едва.

Гей, возьмите, мои слуги, добра молодца,
Отведите его к синю морю вы.
А не сделает к утру - пускай помолится.
Не сносить ему шалавой головы!

Вы ведите его к морю, да не цацкайтесь!"
Благодарно я склонился до земли.
Подхватили меня крепко слуги царские
И сюда, на эту кручу, привели.

Был не очень-то настроен веселиться я,
Как избавиться, не знал я, от беды.
Вдруг я вижу что Премудрой Василисою
Появляешься ты прямо из воды!

На меня ты, подбодряя словно, глянула
И, пройдя по морю синему пешком,
Трижды топнула решительно сафьяновым,
Шитым золотом заморским сапожком.

Там, где бровью указала чернодужною,
Затвердели волны глыбами земли.
Где на землю кику бросила жемчужную,
Там палаты камня белого взошли.

И смотрел, застыв на круче, удивленно я,
Как, улыбкой создавая острова,
Доставала ты, шутя, сады зеленые
То из лева, то из права рукава.

Птиц пустила в небеса, мосты расставила.
"Будь спокоен! - мне сказала. - Можешь спать".
И скользнула легкой тенью, и растаяла,
И оставила до случая опять.

А наутро просыпаюсь я от гомона.
Вижу я - стоит народ, разинув рот.
Вижу - движется ко мне толпа огромная,
Окружает и к царю меня ведет.

Царь дарит меня и милостью и ласкою
(правда, милость государя до поры),
Но пока хожу, одет в наряды фряжские,
И уже поют мне славу гусляры.

И не знают люди, чудом ослепленные,
Что не я - его действительный творец,
Что не мной сады посажены зеленые
И построен белокаменный дворец...


ДОРОГА В ДОЖДЬ - ОНА НЕ СЛАДОСТЬ...

Гале

Дорога в дождь - она не сладость.
Дорога в дождь - она беда.
И надо же - какая слякоть,
Какая долгая вода!

Все затемненно - поле, струи,
И мост, и силуэт креста,
И мокрое мерцанье сбруи,
И всплески белые хвоста.

Еще недавно в чьем-то доме,
Куда под праздник занесло,
Я мандариновые дольки
Глотал непризнанно и зло.

Все оставляло злым, голодным -
Хозяйка пышная в песце
И споры о романе модном
И о приехавшем певце.

А нынче - поле с мокрой рожью,
Дорога, дед в дождевике,
И тяжелы сырые вожжи
В его медлительной руке.

Ему б в тепло, и дела мало!
Ему бы водки да пивца!
Не знает этого романа,
Не слышал этого певца.

Промокла кляча, одурела.
Тоскливо хлюпают следы.
Зевает возчик. Надоело
Дождь вытряхать из бороды.


ЕСТЬ ПУСТОТА ОТ СМЕРТИ ЧУВСТВ...

Есть пустота от смерти чувств
И от потери горизонта,
Когда глядишь на горе сонно
И сонно радостям ты чужд.

Но есть иная пустота.
Нет ничего ее священней.
В ней столько звуков и свечений.
В ней глубина и высота.

Мне хорошо, что я в Крыму
Живу, себя от дел отринув,
В несуетящемся кругу,
Кругу приливов и отливов.

Мне хорошо, что я ловлю
На сизый дым похожий вереск,
И хорошо, что ты не веришь,
Как сильно я тебя люблю.

Иду я в горы далеко,
Один в горах срываю груши,
Но мне от этого не грустно, -
Вернее, грустно, но легко.

Срываю розовый кизил
С такой мальчишескостью жадной!
Вот он по горлу заскользил -
Продолговатый и прохладный.

Лежу в каком-то шалаше,
А на душе так пусто-пусто,
И только внутреннего пульса
Биенье слышится в душе.

О, как над всею суетой
Блаженна сладость напоенья
Спокойной светлой пустотой -
Предшественницей наполненья!


ЗАШУМИТ ЛИ КЛЕВЕРНОЕ ПОЛЕ...

Зашумит ли клеверное поле,
Заскрипят ли сосны на ветру,
Я замру, прислушаюсь и вспомню,
Что и я когда-нибудь умру.

Но на крыше возле водостока
Встанет мальчик с голубем тугим,
И пойму, что умереть - жестоко
И к себе, и, главное, к другим.

Чувства жизни нет без чувства смерти.
Мы уйдем не как в песок вода,
Но живые, те, что мертвых сменят,
Не заменят мертвых никогда.

Кое-что я в жизни этой понял, -
Значит, я недаром битым был.
Я забыл, казалось, все, что помнил,
Но запомнил все, что я забыл.

Понял я, что в детстве снег пушистей,
Зеленее в юности холмы,
Понял я, что в жизни столько жизней,
Сколько раз любили в жизни мы.

Понял я, что тайно был причастен
К стольким людям сразу всех времен.
Понял я, что человек несчастен,
Потому что счастья ищет он.

В счастье есть порой такая тупость.
Счастье смотрит пусто и легко.
Горе смотрит, горестно потупясь,
Потому и видит глубоко.

Счастье - словно взгляд из самолета.
Горе видит землю без прикрас.
В счастье есть предательское что-то -
Горе человека не предаст.

Счастлив был и я неосторожно,
Слава богу - счастье не сбылось.
Я хотел того, что невозможно.
Хорошо, что мне не удалось.

Я люблю вас, люди-человеки,
И стремленье к счастью вам прощу.
Я теперь счастливым стал навеки,
Потому что счастья не ищу.

Мне бы - только клевера сладинку
На губах застывших уберечь.
Мне бы - только малую слабинку -
Все-таки совсем не умереть.


КАРЛИКОВЫЕ БЕРЕЗЫ

В. Новокшенову

Мы - карликовые березы.
Мы крепко сидим, как занозы,
У вас под ногтями, морозы.

И вечномерзлотное ханство
Идет на различные хамства,
Чтоб нас попригнуть еще ниже,
Вам странно, каштаны в Париже?

Вам больно, надменные пальмы,
Как вроде бы низко мы пали?
Вам грустно, блюстители моды,
Какие мы все квазимоды?

В тепле вам приятна, однако,
Гражданская наша отвага,
И шлете вы скорбно и важно
Поддержку моральную вашу.

Вы мыслите, наши коллеги,
Что мы не деревья-калеки,
Но зелень, пускай некрасива,
Среди мерзлоты - прогрессивна.

Спасибочки. Как-нибудь сами
Мы выстоим под небесами,
Когда нас корежит по-зверски, -
Без вашей моральной поддержки,

Конечно, вы нас повольнее,
Зато мы корнями сильнее.
Конечно же мы не в Париже,
Но в тундре нас ценят повыше.

Мы, карликовые березы.
Мы хитро придумали позы,
Но все это только притворство.
Прижатость есть вид непокорства.

Мы верим, сгибаясь увечно,
Что вечномерзлотность - невечна,
Что эту паскудину стронет,
И вырвем мы право на стройность.

Но если изменится климат,
То вдруг наши ветви не примут
Иных очертаний - свободных?
Ведь мы же привыкли - в уродах.

И это нас мучит и мучит,
А холод нас крючит и крючит.
Но крепко сидим, как занозы,
Мы - карликовые березы.


КАРТИНКА ДЕТСТВА

Работая локтями, мы бежали, -
Кого-то люди били на базаре.
Как можно было это просмотреть!
Спеша на гвалт, мы прибавляли ходу,
Зачерпывая валенками воду
И сопли забывали утереть.

И замерли. В сердчишках что-то сжалось,
Когда мы увидали, как сужалось
Кольцо тулупов, дох и капелюх,
Как он стоял у овощного ряда,
Вобравши в плечи голову от града
Тычков, пинков, плевков и оплеух.

Вдруг справа кто-то в санки дал с оттяжкой.
Вдруг слева залепили в лоб ледяшкой.
Кровь появилась. И пошло всерьез.
Все вздыбились. Все скопом завизжали,
Обрушившись дрекольем и вожжами,
Железными штырями от колес.

Зря он хрипел им: "Братцы, что вы, братцы..." -
Толпа сполна хотела рассчитаться,
Толпа глухою стала, разъярясь.
Толпа на тех, кто плохо бил, роптала,
И нечто, с телом схожее, топтала
В снегу весеннем, превращенном в грязь.

Со вкусом били. С выдумкою. Сочно.
Я видел, как сноровисто и точно
Лежачему под самый-самый дых,
Извожены в грязи, в навозной жиже,
Всё добавляли чьи-то сапожищи,
С засаленными ушками на них.

Их обладатель - парень с честной мордой
И честностью своею страшно гордый -
Все бил да приговаривал: "Шалишь!..."
Бил с правотой уверенной, весомой,
И, взмокший, раскрасневшийся, веселый,
Он крикнул мне: "Добавь и ты, малыш!"

Не помню, сколько их, галдевших, било.
Быть может, сто, быть может, больше было,
Но я, мальчишка, плакал от стыда.
И если сотня, воя оголтело,
Кого-то бьет, - пусть даже и за дело! -
Сто первым я не буду никогда!


КАЧАЛСЯ СТАРЫЙ ДОМ...

Качался старый дом, в хорал слагая скрипы,
И нас, как отпевал, отскрипывал хорал.
Он чуял, дом-скрипун, что медленно и скрытно
В нем умирала ты, и я в нем умирал.

"Постойте умирать! " - звучало в ржанье с луга,
В протяжном вое псов и сосенной волшбе,
Но умирали мы навеки друг для друга,
А это все равно что умирать вообще.

А как хотелось жить! По соснам дятел чокал,
И бегал еж ручной в усадебных грибах,
И ночь плыла, как пес, косматый, мокрый, черный,
Кувшинкою речной держа звезду в зубах.

Дышала мгла в окно малиною сырою,
А за моей спиной - все видела спина! -
С платоновскою Фро, как с найденной сестрою,
Измученная мной, любимая спала.

Я думал о тупом несовершенстве браков,
О подлости всех нас - предателей, врунов:
Ведь я тебя любил, как сорок тысяч братьев,
И я тебя губил, как столько же врагов.

Да, стала ты другой. Твой злой прищур нещаден,
Насмешки над людьми горьки и солоны.
Но кто же, как не мы, любимых превращает
В таких, каких любить уже не в силах мы?

Какая же цена ораторскому жару,
Когда, расшвырян вдрызг по сценам и клише,
Хотел я счастье дать всему земному шару,
А дать его не смог - одной живой душе?!

Да, умирали мы, но что-то мне мешало
Уверовать в твое, в мое небытие.
Любовь еще была. Любовь еще дышала
На зеркальце в руках у слабых уст ее.

Качался старый дом, скрипел среди крапивы
И выдержку свою нам предлагал взаймы.
В нем умирали мы, но были еще живы.
Еще любили мы, и, значит, были мы.

Когда-нибудь потом (не дай мне бог, не дай мне!),
Когда я разлюблю, когда и впрямь умру,
То будет плоть моя, ехидничая втайне,
"Ты жив!" мне по ночам нашептывать в жару.

Но в суете страстей, печально поздний умник,
Внезапно я пойму, что голос плоти лжив,
И так себе скажу: "Я разлюбил. Я умер.
Когда-то я любил. Когда-то я был жив".


КОГДА Я ДУМАЮ О БЛОКЕ...

И. Глазунову

Когда я думаю о Блоке,
Когда тоскую по нему,
То вспоминаю я не строки,
А мост, пролетку и Неву.

И над ночными голосами
Чеканный облик седока -
Круги под страшными глазами
И черный очерк сюртука.

Летят навстречу светы, тени,
Дробятся звезды в мостовых,
И что-то выше, чем смятенье,
В сплетенье пальцев восковых.

И, как в загадочном прологе,
Чья суть смутна и глубока,
В тумане тают стук пролетки,
Булыжник, Блок и облака...


ЛИФТЕРШЕ МАШЕ ПОД СОРОК...

Лифтерше Маше под сорок.
Грызет она грустно подсолнух,
И столько в ней детской забитости
И женской кричащей забытости!

Она подружилась с Тонечкой,
Белесой девочкой тощенькой,
Отцом-забулдыгой замученной,
До бледности в школе заученной.

Заметил я - робко, по-детски
Поют они вместе в подъезде.
Вот слышу - запела Тонечка.
Поет она тоненько-тоненько.

Протяжно и чисто выводит...
Ах, как у ней это выходит!
И ей подпевает Маша,
Обняв ее, будто бы мама.

Страдая поют и блаженствуя,
Две грусти - ребячья и женская.
Ах, пойте же, пойте подольше,
Еще погрустнее, потоньше.

Пойте, пока не устанете...
Вы никогда не узнаете,
Что я, благодарный случаю,
Пение ваше слушаю,
Рукою щеку подпираю
И молча вам подпеваю.


ЛЮБОВЬ ПО-ПОРТУГАЛЬСКИ

Ночь, как раны, огни зализала.
Смотрят звезды глазками тюрьмы,
Ну а мы под мостом Салазара -
В его черной-пречерной тени.

Оказал нам диктатор услугу,
И, ему под мостом не видны,
Эмигрируем в губы друг к другу
Мы из этой несчастной страны.

Под мостом из бетона и страха,
Под мостом этой власти тупой
Наши губы - прекрасные страны,
Где мы оба свободны с тобой.

Я ворую свободу, ворую,
И в святой уворованный миг
Счастлив я, что хотя б в поцелуе
Бесцензурен мой грешный язык.

Даже в мире, где правят фашисты,
Где права у людей так малы,
Остаются ресницы пушисты,
А под ними иные миры.

Но, одетая в тоненький плащик,
Мне дарящая с пальца кольцо,
Португалочка, что же ты плачешь?
Я не плачу. Я выплакал все.

Дай мне губы. Прижмись и не думай.
Мы с тобою, сестренка, слабы
Под мостом, как под бровью угрюмой
Две невидимых миру слезы...


МЕНЯЮ СЛАВУ НА БЕССЛАВЬЕ...

Меняю славу на бесславье,
Ну, а в президиуме стул
На место теплое в канаве,
Где хорошенько бы заснул.

Уж я бы выложил всю душу,
Всю мою смертную тоску
Вам, лопухи, в седые уши,
Пока бы ерзал на боку.

И я проснулся бы, небритый,
Средь вас, букашки-мураши,
Ах, до чего ж незнаменитый -
Ну хоть "Цыганочку" пляши.

Вдали бы кто-то рвался к власти,
Держался кто-нибудь за власть,
И мне-то что до той напасти, -
Мне из канавы не упасть.

И там в обнимку с псом лишайным
В такой приятельской пыли
Я все лежал бы и лежал бы
На высшем уровне - земли.

И рядом плыли бы негрешно
Босые девичьи ступни,
Возы роняли бы небрежно
Травинки бледные свои.

... Швырнет курильщик со скамейки
В канаву смятый коробок,
И мне углами губ с наклейки
Печально улыбнется Блок.


МОЙ ПЕС

В стекло уткнув свой черный нос,
Все ждет и ждет кого-то пес.
Я руку в шерсть его кладу,
И тоже я кого-то жду.

Ты помнишь, пес, пора была,
Когда здесь женщина жила.
Но кто же мне была она?
Не то сестра, не то жена.

А иногда, казалось, дочь,
Которой должен я помочь.
Она далеко... Ты притих.
Не будет женщин здесь других.

Мой славный пес, ты всем хорош,
Вот только жаль, что ты не пьешь!


МОЛИТВА ПЕРЕД ПОЭМОЙ

Поэт в России - больше, чем поэт.
В ней суждено поэтами рождаться
Лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства,
Кому уюта нет, покоя нет.

Поэт в ней - образ века своего
И будущего призрачный прообраз.
Поэт подводит, не впадая в робость,
Итог всему, что было до него.

Сумею ли? Культуры не хватает...
Нахватанность пророчеств не сулит...
Но дух России надо мной витает
И дерзновенно пробовать велит.

И, на колени тихо становясь,
Готовый и для смерти, и победы,
Прошу смиренно помощи у вас,
Великие российские поэты...

Дай, Пушкин, мне свою певучесть,
Свою раскованную речь,
Свою пленительную участь -
Как бы шаля, глаголом жечь.

Дай, Лермонтов, свой желчный взгляд,
Своей презрительности яд
И келью замкнутой души,
Где дышит, скрытая в тиши,
Недоброты твоей сестра -
Лампада тайного добра.

Дай, Некрасов, уняв мою резвость,
Боль иссеченной музы твоей -
У парадных подъездов и рельсов
И в просторах лесов и полей.
Дай твоей неизящности силу.
Дай мне подвиг мучительный твой,
Чтоб идти, волоча всю Россию,
Как бурлаки идут бечевой.

О, дай мне, Блок, туманность вещую
И два кренящихся крыла,
Чтобы, тая загадку вечную,
Сквозь тело музыка текла.

Дай, Пастернак, смещенье дней,
Смущенье веток,
Сращенье запахов, теней
С мученьем века,
Чтоб слово, садом бормоча,
Цвело и зрело,
Чтобы вовек твоя свеча
Во мне горела.

Есенин, дай на счастье нежность мне
К березкам и лугам, к зверью и людям
И ко всему другому на земле,
Что мы с тобой так беззащитно любим.

Дай, Маяковский, мне глыбастость, буйство, бас,
Непримиримость грозную к подонкам,
Чтоб смог и я, сквозь время прорубясь,
Сказать о нем товарищам-потомкам...


МОНОЛОГ ГОЛУБОГО ПЕСЦА

Я голубой на звероферме серой,
Но, цветом обреченный на убой,
За непрогрызной проволочной сеткой
Не утешаюсь тем, что голубой.

И я бросаюсь в линьку. Я лютую,
Себя сдирая яростно с себя,
Но голубое, брызжа и ликуя,
Сквозь шкуру прет, предательски слепя.

И вою я, ознобно, тонко вою
Трубой косматой Страшного суда,
Прося у звезд или навеки волю,
Или хотя бы линьку навсегда.

Заезжий мистер на магнитофоне
Запечатлел мой вой. Какой простак!
Он просто сам не выл, а мог бы тоже
Завыть, сюда попав, - еще не так.

И падаю я на пол, подыхаю,
А все никак подохнуть не могу.
Гляжу с тоской на мой родной Дахау
И знаю - никогда не убегу.

Однажды, тухлой рыбой пообедав,
Увидел я, что дверь не на крючке,
И прыгнул в бездну звездную побега
С бездумностью, обычной в новичке.

В глаза летели лунные караты.
Я понял, взяв луну в поводыри,
Что небо не разбито на квадраты,
Как мне казалось в клетке изнутри.

Я кувыркался. Я точил балясы
С деревьями. Я был самим собой.
И снег, переливаясь, не боялся
Того, что он такой же голубой.

Но я устал. Меня шатали вьюги.
Я вытащить не мог увязших лап,
И не было ни друга, ни подруги.
Дитя неволи - для свободы слаб.

Кто в клетке зачат - тот по клетке плачет,
И с ужасом я понял, что люблю
Ту клетку, где меня за сетку прячут,
И звероферму - родину мою.

И я вернулся, жалкий и побитый,
Но только оказался в клетке вновь,
Как виноватость сделалась обидой
И превратилась в ненависть любовь.

На звероферме, правда, перемены.
Душили раньше попросту в мешках.
Теперь нас убивают современно -
Электротоком. Чисто как-никак.

Гляжу на эскимоску-звероводку.
По мне скользит ласкательно рука,
И чешут пальцы мой загривок кротко,
Но в ангельских глазах ее - тоска.

Она меня спасет от всех болезней
И помереть мне с голоду не даст,
Но знаю, что меня в мой срок железный,
Как это ей положено, - предаст.

Она воткнет, пролив из глаз водицу,
Мне провод в рот, обманчиво шепча...
Гуманны будьте к служащим! Введите
На звероферме должность палача!

Хотел бы я наивным быть, как предок,
Но я рожден в неволе. Я не тот.
Кто меня кормит - тем я буду предан.
Кто меня гладит - тот меня убьет.


МУКИ СОВЕСТИ

Д. Шостаковичу

Мы живем, умереть не готовясь,
Забываем поэтому стыд,
Но мадонной невидимой совесть
На любых перекрестках стоит.

И бредут ее дети и внуки
При бродяжьей клюке и суме -
Муки совести - странные муки
На бессовестной к стольким земле.

От калитки опять до калитки,
От порога опять на порог
Они странствуют, словно калики,
У которых за пазухой - бог.

Не они ли с укором бессмертным
Тусклым ногтем стучали тайком
В слюдяные окошечки смердов,
А в хоромы царей - кулаком?

Не они ли на загнанной тройке
Мчали Пушкина в темень пурги,
Достоевского гнали в остроги
И Толстому шептали: "Беги!"

Палачи понимали прекрасно:
"Тот, кто мучится, - тот баламут.
Муки совести - это опасно.
Выбьем совесть, чтоб не было мук".

Но как будто набатные звуки,
Сотрясая их кров по ночам,
Муки совести - грозные муки
Проникали к самим палачам.

Ведь у тех, кто у кривды на страже,
Кто давно потерял свою честь,
Если нету и совести даже -
Муки совести вроде бы есть.

И покуда на свете на белом,
Где никто не безгрешен, никто,
В ком-то слышится: "Что я наделал?"
Можно сделать с землей кое-что.

Я не верю в пророков наитья,
Во второй или в тысячный Рим,
Верю в тихое: "Что вы творите?",
Верю в горькое: "Что мы творим?"

И целую вам темные руки
У безверья на скользком краю,
Муки совести - светлые муки
За последнюю веру мою.


НЕ ПОНИМАЮ, ЧТО СО МНОЮ СТАЛОСЬ?..

Не понимаю, что со мною сталось?
Усталость, может, - может, и усталость.
Расстраиваюсь быстро и грустнею,
Когда краснеть бы нечего - краснею.

А вот со мной недавно было в ГУМе,
Да, в ГУМе, в мерном рокоте и гуле.
Там продавщица с завитками хилыми
Руками неумелыми и милыми

Мне шею обернула сантиметром.
Я раньше был несклонен к сантиментам,
А тут гляжу, и сердце болью сжалось,
И жалость, понимаете вы, жалость
К ее усталым чистеньким рукам,
К халатику и хилым завиткам.

Вот книга... Я прочесть ее решаю!
Глава - ну так, обычная глава,
А не могу прочесть ее - мешают
Слезами заслоненные глаза.

Я все с собой на свете перепутал.
Таюсь, боюсь искусства, как огня.
Виденья Малапаги, Пера Гюнта, -
Мне кажется, все это про меня.

А мне бубнят, и нету с этим сладу,
Что я плохой, что с жизнью связан слабо.
Но если столько связано со мною,
Я что-то значу, видимо, и стою?
А если ничего собой не значу,
То отчего же мучаюсь и плачу?!


НЕТ ЛЕТ

Светлане Харрис

"Нет лет..." -
Вот что кузнечики стрекочут нам в ответ
На наши страхи постаренья
И пьют росу до исступленья,
Вися на стеблях на весу
С алмазинками на носу,
И каждый - крохотный зелененький поэт.

"Нет лет..." -
Вот что звенит, как будто пригоршня монет,
В кармане космоса дырявом горсть планет,
Вот что гремят, не унывая,
Все недобитые трамваи,
Вот что ребячий прутик пишет на песке,
Вот что, как синяя пружиночка,
Чуть-чуть настукивает жилочка
У засыпающей любимой на виске.

Нет лет.
Мы все, впадая сдуру в стадность,
Себе придумываем старость,
Но что за жизнь, когда она - самозапрет?
Копни любого старика
И в нем найдешь озорника,
А женщины немолодые -
Все это девочки седые.
Их седина чиста, как яблоневый цвет.

Нет лет.
Есть только чудные и страшные мгновенья.
Не надо нас делить на поколенья.
Всепоколенийность - вот гениев секрет.
Уронен Пушкиным дуэльный пистолет,
А дым из дула смерть не выдула
И Пушкина не выдала,
Не разрешив ни умереть, ни постареть.

Нет лет.
А как нам быть, негениальным,
Но все-таки многострадальным,
Чтобы из шкафа, неодет,
С угрюмым грохотом обвальным,
Грозя оскалом тривиальным,
Не выпал собственный скелет?
Любить. Быть вечным во мгновении.
Все те, кто любят, - это гении.

Нет лет
Для всех Ромео и Джульетт.
В любви полмига - полстолетия.
Полюбите - не постареете -
Вот всех зелененьких кузнечиков совет.
Есть весть, и не плохая, а благая,
Что существует жизнь другая,
Но я смеюсь, предполагая,
Что сотня жизней не в другой, а в этой есть
И можно сотни раз отцвесть
И вновь расцвесть.

Нет лет.
Не сплю, хотя давно погас в квартире свет
И лишь поскрипывает дряхлый табурет:
"Нет лет... нет лет..."


НИЧТО НЕ СХОДИТ С РУК...

Ничто не сходит с рук:
Ни самый малый крюк
С дарованной дороги,
Ни бремя пустяков,
Ни дружба тех волков,
Которые двуноги.

Ничто не сходит с рук:
Ни ложный жест, ни звук
Ведь фальшь опасна эхом,
Ни жадность до деньги,
Ни хитрые шаги,
Чреватые успехом.

Ничто не сходит с рук:
Ни позабытый друг,
С которым неудобно,
Ни кроха-муравей,
Подошвою твоей
Раздавленный беззлобно.

Таков проклятый круг:
Ничто не сходит с рук,
А если даже сходит,
Ничто не задарма,
И человек с ума
Сам незаметно сходит...


О, НАШЕЙ МОЛОДОСТИ СПОРЫ...

О, нашей молодости споры,
О, эти взбалмошные сборы,
О, эти наши вечера!
О, наше комнатное пекло,
На чайных блюдцах горки пепла,
И сидра пузырьки, и пена,
И баклажанная икра!

Здесь разговоров нет окольных.
Здесь исполнитель арий сольных
И скульптор в кедах баскетбольных
Кричат, махая колбасой.
Высокомерно и судебно
Здесь разглагольствует студентка
С тяжелокованной косой.

Здесь песни под рояль поются,
И пол трещит, и блюдца бьются,
Здесь безнаказанно смеются
Над платьем голых королей.
Здесь столько мнений, столько прений
И о путях России прежней,
И о сегодняшней о ней.

Все дышит радостно и грозно.
И расходиться, вроде, поздно.
Пусть это кажется игрой:
Не зря мы в спорах этих сипнем,
Не зря насмешками мы сыплем,
Не зря стаканы с бледным сидром
Стоят в соседстве с хлебом ситным
И баклажанною икрой!


ОЖИДАНИЕ

В прохладу волн загнав
Стада коров мычащих,
Сгибает стебли трав
Жара в застывших чащах.

Прогретая гора
Дымится пылью склонов.
Коробится кора
У накаленных кленов.

Изнемогли поля,
Овраги истомились,
И солнцу тополя
Уже сдались на милость.

Но все-таки тверды,
Сильны и горделивы
Чего-то ждут сады,
И ждут чего-то нивы.

Пусть влага с высоты
Еще не стала литься,
Но ждут ее сады,
И ею бредят листья.

Пускай повсюду зной,
И день томится в зное,
Но все живет грозой,
И дышит все грозою.


ПАМЯТИ ЕСЕНИНА

Поэты русские, друг друга мы браним -
Парнас российский дрязгами засеян.
Но все мы чем-то связаны одним:
Любой из нас хоть чуточку Есенин.

И я - Есенин, но совсем иной.
В колхозе от рожденья конь мой розовый.
Я, как Россия, более суров,
И, как Россия, менее березовый.

Есенин, милый, изменилась Русь!
Но сетовать, по-моему, напрасно,
И говорить, что к лучшему, - боюсь,
Ну а сказать, что к худшему, - опасно...

Какие стройки, спутники в стране!
Но потеряли мы в пути неровном
И двадцать миллионов на войне,
И миллионы - на войне с народом.

Забыть об этом, память отрубив?
Но где топор, что память враз отрубит?
Никто, как русскиe, так не спасал других,
Никто, как русскиe, так сам себя не губит.

Но наш корабль плывет. Когда мелка вода,
Мы посуху вперед Россию тащим.
Что сволочей хватает, не беда.
Нет гениев - вот это очень тяжко.

И жалко то, что нет еще тебя
И твоего соперника - горлана.
Я вам двоим, конечно, не судья,
Но все-таки ушли вы слишком рано.

Когда румяный комсомольский вождь
На нас, поэтов, кулаком грохочет
И хочет наши души мять, как воск,
И вылепить свое подобье хочет,

Его слова, Есенин, не страшны,
Но тяжко быть от этого веселым,
И мне не хочется, поверь, задрав штаны,
Бежать вослед за этим комсомолом.

Порою горько мне, и больно это все,
И силы нет сопротивляться вздору,
И втягивает смерть под колесо,
Как шарф втянул когда-то Айседору.

Но - надо жить. Ни водка, ни петля,
Ни женщины - все это не спасенье.
Спасенье ты, российская земля,
Спасенье - твоя искренность, Есенин.

И русская поэзия идет вперед
Сквозь подозренья и нападки
И хваткою есенинской кладет
Европу, как Поддубный, на лопатки.


ПАРОВОЗНЫЙ ГУДОК, ЖУРАВЛИНЫЕ ТРУБЫ...

Паровозный гудок,
Журавлиные трубы,
И зубов холодок
Сквозь раскрытые губы.

До свиданья, прости,
Отпусти, не неволь же!
Разойдутся пути
И не встретятся больше.

По дорогам весны
Поезда будут мчаться,
И не руки, а сны
Будут ночью встречаться.

Опустевший вокзал
Над сумятицей судеб...
Тот, кто горя не знал,
О любви пусть не судит.


ПАТРИАРШИЕ ПРУДЫ

Туманны Патриаршие пруды.
Мир их теней загадочен и ломок,
И голубые отраженья лодок
Видны на темной зелени воды.

Белеют лица в сквере по углам.
Сопя, ползет машина поливная,
Смывая пыль с асфальта и давая
Возможность отражения огням.

Скользит велосипед мой в полумгле.
Уж скоро два, а мне еще не спится,
И прилипают листья к мокрым спицам,
И холодеют руки на руле.

Вот этот дом, который так знаком!
Мне смотрят в душу пристально и долго
На белом полукружье номер дома
И лампочка под синим козырьком.

Я спрыгиваю тихо у ворот.
Здесь женщина живет - теперь уж с мужем
И дочкою, но что-то ее мучит
И что-то спать ей ночью не дает.

И видится ей то же, что и мне:
Вечерний лес, больших теней смещенье,
И ландышей неверное свеченье,
Взошедших из расщелины на пне,

И дальнее страдание гармошек,
И смех, и платье в беленький горошек,
Вновь смех и все другое, из чего
У нас не получилось ничего...

Она ко мне приходит иногда:
"Я мимо шла. Я только на минуту", -
Но мне в глаза не смотрит почему-то
От странного какого-то стыда.

И исчезают вновь ее следы...
Вот эта повесть, ясная не очень.
Она туманна, как осенней ночью
Туманны Патриаршие пруды.


ПОДРАНОК

А. Вознесенскому

Сюда, к просторам вольным, северным,
Где крякал мир и нерестился,
Я прилетел, подранок, селезень,
И на Печору опустился.

И я почуял всеми нервами,
Как из-за леса осияно
Пахнуло льдинами и нерпами
В меня величье океана.

Я океан вдохнул и выдохнул,
Как будто выдохнул печали,
И все дробинки кровью вытолкнул,
Даря на память их Печоре.

Они пошли на дно холодное,
А сам я, трепетный и легкий,
Поднялся вновь, крылами хлопая,
С какой-то новой силой летной.

Меня ветра чуть-чуть покачивали,
Неся над мхами и кустами.
Сопя, дорогу вдаль показывали
Ондатры мокрыми усами.

Через простор земель непаханых,
Цветы и заячьи орешки,
Меня несли на пантах бархатных
Веселоглазые олешки.

Когда на кочки я присаживался, -
И тундра ягель подносила,
И клюква, за зиму прослаженная,
Себя попробовать просила.

И я, затворами облязганный,
Вдруг понял - я чего-то стою,
Раз я такою был обласканный
Твоей, Печора, добротою!

Когда-нибудь опять, над Севером,
Тобой не узнанный, Печора,
Я пролечу могучим селезнем,
Сверкая перьями парчово.

И ты засмотришься нечаянно
На тот полет и оперенье,
Забыв, что все это не чье-нибудь -
Твое, Печора, одаренье.

И ты не вспомнишь, как ты прятала
Меня весной, как обреченно
То оперенье кровью плакало
В твой голубой подол, Печора...


ПРОЦЕССИЯ С МАДОННОЙ

Людовико Коррао

В городишке тихом Таормина
Стройно шла процессия с мадонной.
Дым от свеч всходил и таял мирно,
Невесомый, словно тайна мига.

Впереди шли девочки - все в белом,
И держали свечи крепко-крепко.
Шли они с восторгом оробелым,
Полные собой и миром целым.

И глядели девочки на свечи,
И в неверном пламени дрожащем
Видели загадочные встречи,
Слышали заманчивые речи.

Девочкам надеяться пристало.
Время обмануться не настало,
Но как будто их судьба, за ними
Позади шли женщины устало.

Позади шли женщины - все в черном,
И держали свечи тоже крепко.
Шли тяжелым шагом удрученным,
Полные обманом уличенным.

И глядели женщины на свечи
И в неверном пламени дрожащем
Видели детей худые плечи,
Слышали мужей тупые речи.

Шли все вместе, улицы минуя,
Матерью мадонну именуя,
И несли мадонну на носилках,
Будто бы стоячую больную.

И мадонна, видимо, болела
Равно и за девочек и женщин,
Но мадонна, видимо, велела,
Чтобы был такой порядок вечен.

Я смотрел, идя с мадонной рядом,
Ни светло, ни горестно на свечи,
А каким-то двуединым взглядом,
Полным и надеждою, и ядом.

Так вот и живу - необрученным
И уже навеки обреченным
Где-то между девочками в белом
И седыми женщинами в черном.


СВАДЬБЫ

А. Межирову

О, свадьбы в дни военные!
Обманчивый уют,
Слова неоткровенные
О том, что не убьют...

Дорогой зимней, снежною,
Сквозь ветер, бьющий зло,
Лечу на свадьбу спешную
В соседнее село.

Походочкой расслабленной,
И с челочкой на лбу
Вхожу, плясун прославленный,
В гудящую избу.

Наряженный, взволнованный,
Среди друзей, родных,
Сидит мобилизованный
Растерянный жених.

Сидит с невестой - Верою.
А через пару дней
Шинель наденет серую,
На фронт поедет в ней.

Землей чужой, не местною,
С винтовкою пойдет,
Под пулею немецкою,
Быть может, упадет.

В стакане брага пенная,
Но пить ее невмочь.
Быть может, ночь их первая -
Последняя их ночь.

Глядит он опечаленно
И - болью всей души
Мне через стол отчаянно:
"А ну давай, пляши!"

Забыли все о выпитом,
Все смотрят на меня,
И вот иду я с вывертом,
Подковками звеня.

То выдам дробь, то по полу
Носки проволоку.
Свищу, в ладоши хлопаю,
Взлетаю к потолку.

Летят по стенкам лозунги,
Что Гитлеру капут,
А у невесты слезыньки
Горючие текут.

Уже я измочаленный,
Уже едва дышу...
"Пляши!.." - кричат отчаянно,
И я опять пляшу...

Ступни как деревянные,
Когда вернусь домой,
Но с новой свадьбы пьяные
Являются за мной.

Едва отпущен матерью,
На свадьбы вновь гляжу
И вновь у самой скатерти
Вприсядочку хожу.

Невесте горько плачется,
Стоят в слезах друзья.
Мне страшно. Мне не пляшется,
Но не плясать - нельзя.


СКВЕР ВЕЛИЧАВО ЛИСТЬЯ ОСЫПАЛ...

Сквер величаво листья осыпал.
Светало. Было холодно и трезво.
У двери с черной вывескою треста,
Нахохлившись, на стуле сторож спал.

Шла, распушивши белые усы,
Пузатая машина поливная.
Я вышел, смутно мир воспринимая,
И, воротник устало поднимая,
Рукою вспомнил, что забыл часы.

Я был расслаблен, зол и одинок.
Пришлось вернуться все-таки. Я помню,
Как женщина в халатике японском
Открыла дверь на первый мой звонок.

Чуть удивилась, но не растерялась:
"А, ты вернулся?" В ней во всей была
Насмешливая умная усталость,
Которая не грела и не жгла.

"Решил остаться? Измененье правил?
Начало новой светлой полосы?"
"Я на минуту. Я часы оставил".
"Ах да, часы, конечно же, часы..."

На стуле у тахты коробка грима,
Тетрадка с новой ролью, томик Грина,
Румяный целлулоидный голыш.
"Вот и часы. Дай я сама надену..."
И голосом, скрывающим надежду,
А вместе с тем и боль: "Ты позвонишь?"

... Я шел устало дремлющей Неглинной.
Все было сонно: дворников зевки,
Арбузы в деревянной клетке длинной,
На шкафчиках чистильщиков - замки.

Все выглядело странно и туманно -
И сквер с оградой низкою, витой,
И тряпками обмотанные краны
Тележек с газированной водой.

Свободные таксисты, зубоскаля,
Кружком стояли. Кто-то, в доску пьян,
Стучался в ресторан "Узбекистан",
Куда его, конечно, не пускали...

Бродили кошки чуткие у стен.
Я шел и шел... Вдруг чей-то резкий окрик:
"Нет закурить?" - и смутный бледный облик:
И странный и знакомый вместе с тем.

Пошли мы рядом. Было по пути.
Курить - я видел - не умел он вовсе.
Лет двадцать пять, а может, двадцать восемь,
Но все-таки не больше тридцати.

И понимал я с грустью нелюдимой,
Которой был я с ним соединен,
Что тоже он идет не от любимой
И этим тоже мучается он.

И тех же самых мыслей столкновенья,
И ту же боль и трепет становленья,
Как в собственном жестоком дневнике,
Я видел в этом странном двойнике.

И у меня на лбу такие складки,
Жестокие, за все со мной сочлись,
И у меня в душе в неравной схватке
Немолодость и молодость сошлись.

Все резче эта схватка проступает.
За пядью отвоевывая пядь,
Немолодость угрюмо наступает
И молодость не хочет отступать.


СО МНОЮ ВОТ ЧТО ПРОИСХОДИТ...

Б. Ахмадулиной

Со мною вот что происходит:
Ко мне мой старый друг не ходит,
А ходят в мелкой суете
Разнообразные не те.

И он не с теми ходит где-то
И тоже понимает это,
И наш раздор необъясним,
И оба мучимся мы с ним.

Со мною вот что происходит:
Совсем не та ко мне приходит,
Мне руки на плечи кладёт
И у другой меня крадёт.

А той - скажите, бога ради,
Кому на плечи руки класть?
Та, у которой я украден,
В отместку тоже станет красть.

Не сразу этим же ответит,
А будет жить с собой в борьбе
И неосознанно наметит
Кого-то дальнего себе.

О, сколько нервных и недужных,
Ненужных связей, дружб ненужных!
Куда от этого я денусь?!
О, кто-нибудь, приди, нарушь
Чужих людей соединённость
И разобщённость близких душ!


СРЕДИ ЛЮБОВЬЮ СЛЫВШЕГО...

Среди любовью слывшего
Сплетенья рук и бед
Ты от меня не слышала,
Любима или нет.

Не спрашивай об истине.
Пусть буду я в долгу -
Я не могу быть искренним,
И лгать я не могу.

Но не гляди тоскующе
И верь своей звезде -
Хорошую такую же
Я не встречал нигде.

Всё так, но силы мало ведь,
Чтоб жить, взахлёб любя,
Ну, а тебя обманывать -
Обманывать себя;

И заменять в наивности
Вовек не научусь
Я чувства без взаимности
Взаимностью без чувств...

Хочу я память вытеснить
И думать о своём,
Но всё же тянет видеться
И быть с тобой вдвоём.

Когда всё это кончится?!
Я мучаюсь опять -
И брать любовь не хочется,
И страшно потерять.


ТРЕТИЙ СНЕГ

С. Щипачеву

Смотрели в окна мы, где липы
Чернели в глубине двора.
Вздыхали: снова снег не выпал,
А ведь пора ему, пора.

И снег пошел, пошел под вечер.
Он, покидая высоту,
Летел, куда подует ветер,
И колебался на лету.

Он был пластинчатый и хрупкий
И сам собою был смущен.
Его мы нежно брали в руки
И удивлялись: "Где же он?"

Он уверял нас: "Будет, знаю,
И настоящий снег у вас.
Вы не волнуйтесь - я растаю,
Не беспокойтесь - я сейчас..."

Был новый снег через неделю.
Он не пошел - он повалил.
Он забивал глаза метелью,
Шумел, кружил что было сил.

В своей решимости упрямой
Хотел добиться торжества,
Чтоб все решили: он тот самый,
Что не на день и не на два.

Но, сам себя таким считая,
Не удержался он и сдал.
И если он в руках не таял,
То под ногами таять стал.

А мы с тревогою все чаще
Опять глядели в небосклон:
"Когда же будет настоящий?
Ведь все же должен быть и он".

И как-то утром, вставши сонно,
Еще не зная ничего,
Мы вдруг ступили удивленно,
Дверь отворивши, на него.

Лежал глубокий он и чистый
Со всею мягкой простотой.
Он был застенчиво-пушистый
И был уверенно-густой.

Он лег на землю и на крыши,
Всех белизною поразив,
И был действительно он пышен,
И был действительно красив.

Он шел и шел в рассветной гамме
Под гуд машин и храп коней,
И он не таял под ногами,
А становился лишь плотней.

Лежал он, свежий и блестящий,
И город был им ослеплен.
Он был тот самый. Настоящий.
Его мы ждали. Выпал он.


ТЫ СПРАШИВАЛА ШЕПОТОМ...

Ты спрашивала шепотом:
"А что потом? А что потом?"
Постель была расстелена,
И ты была растеряна...

Но вот идешь по городу,
Несешь красиво голову,
Надменность рыжей челочки,
И каблучки-иголочки.

В твоих глазах - насмешливость,
И в них приказ - не смешивать
Тебя с той самой, бывшею,
Любимой и любившею.

Но это - дело зряшное.
Ты для меня - вчерашняя,
С беспомощно забывшейся
Той челочкою сбившейся.

И как себя поставишь ты,
И как считать заставишь ты,
Что там другая женщина
Со мной лежала шепчущее
И спрашивала шепотом:
"А что потом? А что потом?"


У РИМСКОЙ ЗАБЫТОЙ ДОРОГИ

У римской забытой дороги
Недалеко от Дамаска
Мертвенны гор отроги,
Как императоров маски.

Кольца на солнце грея,
Сдержанно скрытноваты,
Нежатся жирные змеи -
Только что с Клеопатры.

Везли по дороге рубины,
Мечи из дамасской стали,
И волосами рабыни,
Корчась, ее подметали.

Старый палач и насильник,
Мазью натершись этрусской,
Покачиваясь в носилках,
Думал наместник обрюзглый:

"Пусть от рабочей черни
Лишь черепа да ребра:
Все мы умрем, как черви,
Но не умрет дорога..."

И думал нубиец-строитель,
О камни бивший кувалдой,
Но все-таки раб строптивый,
Но все-таки раб коварный:

"Помня только о плоти,
Вы позабыли бога,
Значит, и вы умрете,
Значит, умрет и дорога..."

Сгнивали империи корни.
Она, расползаясь, зияла,
Как сшитое нитками крови
Лоскутное одеяло.

Опять применяли опыт
Улещиванья и пыток.
Кровью пытались штопать,
Но нет ненадежней ниток.

С римского лицемерия
Спала надменная тога,
И умерла империя,
И умирала дорога.

Пытались прибегнуть к подлогу.
Твердили, что в крови, когда-то
Пролитой на дорогу,
Дорога не виновата.

Но дикой травы поколенья
Сводили с ней счеты крупно:
Родившая преступленья,
Дорога сама преступна.

И всем палачам-дорогам,
И всем дорогам-тиранам
Да будет высоким итогом
Высокая плата бурьяном!

Так думал я на дороге,
Теперь для проезда закрытой,
Дороге, забывшей о боге,
И богом за это забытой.


ХОТЯТ ЛИ РУССКИЕ ВОЙНЫ?...

М. Бернесу

Хотят ли русские войны?
Спросите вы у тишины
Над ширью пашен и полей
И у берез и тополей.

Спросите вы у тех солдат,
Что под березами лежат,
И пусть вам скажут их сыны,
Хотят ли русские войны.

Не только за свою страну
Солдаты гибли в ту войну,
А чтобы люди всей земли
Спокойно видеть сны могли.

Под шелест листьев и афиш
Ты спишь, Нью-Йорк, ты спишь, Париж.
Пусть вам ответят ваши сны,
Хотят ли русские войны.

Да, мы умеем воевать,
Но не хотим, чтобы опять
Солдаты падали в бою
На землю грустную свою.

Спросите вы у матерей,
Спросите у жены моей,
И вы тогда понять должны,
Хотят ли русские войны.


Я ГРУШИ ГРЫЗ, ШАТАЛСЯ, ВОЛЬНИЧАЛ...

И. Тарбе

Я груши грыз, шатался, вольничал,
Купался в море поутру,
В рубашке пестрой, в шляпе войлочной
Пил на базаре хванчкару.

Я ездил с женщиною маленькой,
Ей летний отдых разрушал,
Под олеандрами и мальвами
Ее собою раздражал.

Брели художники с палитрами,
Орал мацонщик на заре,
И скрипки вечером пиликали
В том ресторане на горе.

Потом дорога билась, прядала,
Скрипела галькой невпопад,
Взвивалась, дыбилась и падала
С гудящих гор, как водопад.

И в тихом утреннем селении,
Оставив сена вороха,
Нам открывал старик серебряный
Играющие ворота.

Потом нас за руки цепляли там,
И все ходило ходуном,
Лоснясь хрустящими цыплятами,
Мерцая сумрачным вином.

Я брал светящиеся персики
И рог пустой на стол бросал
И с непонятными мне песнями
По-русски плакал и плясал.

И, с чуть дрожащей ниткой жемчуга,
Пугливо голову склоня,
Смотрела маленькая женщина
На незнакомого меня.

Потом мы снова, снова ехали
Среди платанов и плюща,
Треща зелеными орехами
И море взглядами ища.

Сжимал я губы побелевшие.
Щемило, плакало в груди,
И наступало побережие,
И море было впереди.


Я ТОЛЬКО ВНЕШНЕ, ТОЛЬКО ВНЕШНЕ...

Я только внешне, только внешне
По этой пристани хожу
И желтоватые черешни
Бросаю в воду и гляжу.

И вспоминаю встреч недолгость,
И расставания недобрость,
И уходящий силуэт,
И голос: "Больше силы нет..."

Брожу я местной барахолкой
И мерю чьи-то пиджаки,
И мне малиновой бархоткой
Наводят блеск на башмаки.

Устроив нечто вроде пира,
Два краснощеких речника
Сдирают молча пробки с пива...
Об угол пыльного ларька.

Потеют френчи шерстяные,
И то под небыль, то под быль
Головки килек жестяные
Летят, отвергнутые, в пыль.

И я сдеру об угол пробку,
Но мало в этом будет проку,
И я займусь рыбацким делом -
Присяду с тем вон добрым дедом
На шелушащемся бревне,
Но это не поможет мне.

Сниму ботинки и, босой,
Пойду высокою травою
И маленький костер устрою
За той лесистою косой.

Сижу, трескучий хворост жгу,
Гляжу на отблесков свиванья,
С тобою нового свиданья
Устало, обреченно жду.

И кажется - так будет вечность.
Пока дышать не разучусь,
Я никогда с тобой не встречусь
И никогда не разлучусь.


Я ШАТАЮСЬ В ТОЛКУЧКЕ СТОЛИЧНОЙ...

Я шатаюсь в толкучке столичной
Над веселой апрельской водой,
Возмутительно нелогичный,
Непростительно молодой.

Занимаю трамваи с бою,
Увлеченно кому-то лгу,
И бегу я сам за собою,
И догнать себя не могу.

Удивляюсь баржам бокастым,
Самолетам, стихам своим...
Наделили меня богатством,
Не сказали, что делать с ним.

За стихотворение голосовали: romni1714: 5 ; Vladimir Matveev: 5 ;