Автор: Классика_
Рейтинг автора: 61
Рейтинг критика: 268
Дата публикации - 07.08.2017 - 22:35
Другие стихотворения автора
Рейтинг 4.3
| Дата: 06.07.2016 - 22:42
Рейтинг 5
| Дата: 29.09.2013 - 00:11
Рейтинг 5
| Дата: 07.09.2013 - 21:08
Рейтинг 5
| Дата: 15.01.2015 - 18:06
Рейтинг 5
| Дата: 04.10.2013 - 14:53
Рейтинг 4.9
| Дата: 30.01.2014 - 18:43
Рейтинг 5
| Дата: 22.11.2013 - 23:32
Рейтинг 5
| Дата: 01.02.2014 - 18:01
Рейтинг 5
| Дата: 06.02.2014 - 22:48
Рейтинг 5
| Дата: 14.07.2021 - 15:52
Поиск по сайту
на сайте: в интернете:

Наталья Горбаневская

Наталья Евгеньевна Горбаневская (26.05.1936 - 29.11.2013), русская поэтесса, переводчица, участница диссидентского движения в СССР. Автор полутора десятков книг стихов, переводчик с польского, чешского, словацкого и французского.


* * *

Не исчерпано, неисчерпаемо,
как обломки межзвездной поломки,
как число выплываний Чапаева
из волнистой поцарапанной пленки.

Не исчезло, неисчезаемо,
как простертое на небосводе
дирижированье Хозяина
круговоротом воды в природе.

Не отчаянно, не отчалено,
неподсчетно, неподотчетно,
как чаинки в чаю у Начальника,
недопитые до дна.


* * *

Уж во что ты эти ночи ни ряди,
хоть Палладой, хоть бы этой... Артемидой -
умираем не по очереди,
а когда кому прописано планидой.

А кому и как - не при на рожон
дознаваться, где планида достала...
Кто во сне, а кто под вострым ножом
под восторженные вздохи медсостава.

Кто во сне, а кто во снах наяву,
как вайнах, узревши гребень Кавказа,
как поэт, спеша сквозь курву-Москву,
не спужавшийся ни чоха, ни сглаза.


* * *

... где реки льются чище серебра,
не загрязненные мазутом и маслами,
где Бог нас не оставил и светла
адмиралтейская игла, где на соломе

лежит Младенец и глаголет бык
мудрее мудрого, наевшись чистотела,
где русский от побед давно отвык
и от войны, держась родимого предела,

где под покровом звездного плаща
к нам не крадутся государственные тати,
где, слоги долго в горле полоща,
но не раздумывая, кстати ли, некстати,

как сказку, пересказывая быль,
былую быль, былую боль, любовь былую,
ты в пыльный обращаешься ковыль,
а я по ветру одуванчиком белею.


* * *

Огонь в печи почти погас,
чуть-чуть чуть-чуть трещат поленья.
Еще не пробил правды час,
еще не смыто преступленье.

Еще над сонными горами
не протрубили судный день,
и в город всё идут с дарами
от обнищалых деревень.

Холодный синий дым над домом
в прозрачном воздухе стоит,
и по знакомству незнакомым
Господень ангел говорит:

Еще не смыто преступленье,
еще не пробил правды час,
еще трещат в печи поленья,
хотя огонь уже угас.


* * *

Как андерсовской армии солдат,
как андерсеновский солдатик,
я не при деле. Я стихослагатель,
печально не умеющий солгать.

О, в битву я не ради орденов,
не ординарцем и не командиром -
разведчиком в болоте комарином,
что на трясучей тропке одинок.

О - рядовым! (Атака догорает,
раскинувши ладони по траве,
а на щеке спокойный муравей
последнюю кровинку догоняет.)

Но преданы мы. Бой идет без нас.
Погоны Андерса, как пряжки танцовщицы,
как туфельки и прочие вещицы,
и этим заменен боезапас.

Песок пустыни пляшет на зубах,
и плачет в типографии наборщик,
и долго веселится барахольщик
и белых смертных поставщик рубах.

О родина!.. Но вороны следят,
чтоб мне не вырваться на поле боя,
чтоб мне остаться травкой полевою
под уходящими подошвами солдат.


* * *

Пора понять начало всех начал,
к тебе приходит дьявол по ночам,
он прям и прост, как в ставенках просвет,
его уж нет, когда идет рассвет.

А ты смеешься, губы солоны,
как девочка, упавшая с луны,
не слышавшая имени греха,
и засыпаешь с криком петуха.

Но вот они, тетрадные листки,
оруженосцы страсти и тоски,
строители заброшенных дорог,
дарители непрошенных даров.

Откуда же такая в горле сушь?
Так это он, улавливатель душ,
так это он бессмертье заменил
мучительною скляночкой чернил.


* * *

Свело мне руки водою ледяной,
за красным солнцем, в колодце отраженным,
спускаюсь в полдень, и небо надо мной
дрожит, дрожит и кажется тяжелым.

За первым кругом откроется второй,
но я пройду их девять раз по девять,
чтоб вычерпать березовой корой,
что суждено мне в этой жизни сделать.

Летит бадейка, цепью прогремев,
и кверху подымается пустая,
моя свобода, прощальный мой припев,
колодезная песенка простая.


* * *

Что о беде да что о красоте,
когда само обмана захотело
нагое, как разбойник на кресте,
счастливое, беспамятное тело.

Кто плачет и курлычет надо мной,
перелетая снежную границу,
где ветер зимний, ветер ледяной
выстуживает светлую криницу.

И в неземной сведенности страстей,
в разлуке рук, в разреженном дыханье,
как на кресте, и тихий хруст костей,
как на костре и треск, и полыханье.


* * *

За рифмой не гонюсь, за славой не гонюсь,
ни за тобою, всех перепродажа,
ищи-свищи, скачу - не оглянусь -
воробушком по крыше Эрмитажа.

Воробушком, ободранным в боях,
наперекор непробивному ветру,
по белому, нелепому по свету,
корабликом во вздыбленных морях.


* * *

И вовсе нету ничего - ни страху,
ни цепененья перед палачом,
роняю голову на вымытую плаху,
как на случайного любовника плечо.

Катись, кудрявая, по скобленым доскам,
не занози разинутые губы,
а доски ударяют по вискам,
гудят в ушах торжественные трубы,

слепит глаза начищенная медь,
и гривы лошадиные взлетают,
в такое утро только умереть!
В другое утро еле рассветает,

и в сумраке, спросонья или что,
иль старый бред, или апокриф новый,
но все мне пахнет стружкою сосновой
случайного любовника плечо.


* * *

И к сладости дождя примешивая слезы,
губами славливая эту соль ресниц,
я счастлива. Ты счастлива? Проснись,
еще укрыты в мокрых тучах звезды,

и в темных небесах лишь полосы воды
вычерчивают видимые знаки,
а свет луны в далекое изгнанье
неправедные сплавили суды.


* * *

На шею вешаюсь, как ладанка и крест,
но всё безбожники, безверники окрест.
Рванут покрепче шелковый шнурок,
и медный крест в пыли лежит у ног.

И я, в камнях застрявши головой,
распята на булыжной мостовой.
И сыплется из ладанки песок,
вчера еще родной земли кусок.

И затихают дальние шаги,
и влажен камень у моей щеки.


* * *

Не сокруши меня Ты, Господи,
не проиграй меня в очко,
не прогони бродягой по свету
идти, не веря ни во что.

Ты, что по морю яко по суху
прошел, ступая широко,
не опусти меня без посоха
в земных страданий решето.

Ты, Боже, Сыне Человечий,
коли решил на эти плечи
ярмо с бубенчиком надеть,
не отпусти меня свободной,
не попусти в ночи холодной
душе моей заледенеть.


* * *

Но нет меня в твоем условном мире,
и тень моя ушла за мной вослед,
и падает прямой горячий свет
на мой коряворукий силуэт.

Опять моя отрада мерить мили
в грохочущих, как театральный гром,
грузовиках, ободранных кругом,
и взмахивать рукою, как крылом.

Одни дороги мне остались милы,
и только пыльный плавленый асфальт
из-под колес бормочет: - Не оставь,
не доезжай, Наталья, до застав.

Одни дороги мне остались милы.
Опять моя отрада мерить мили.
Но нет меня в твоем условном мире.


* * *

Окраины враждебных городов,
где царствует латиница в афишах,
где готика кривляется на крышах,
где прямо к морю катятся трамваи,
пришелец дальний, воздухом окраин
вздохни хоть раз, и ты уже готов,
и растворён навстречу узким окнам,
и просветлен, подобно крышам мокрым
после дождя, и все твое лицо
прекрасно, как трамвайное кольцо.


* * *

Ни элегий, ни од, ни эклог,
только горького кофе глоток
да коптилки флажок в потолок.
Мой потерянный рай, засыпай,
засыпай, как звереныш слепой,
я захлопнула дверь за собой.
Зацепясь за ореховый куст,
в темноту его смаху уткнусь,
и скользнет по губам холодок,
как остывшего кофе глоток.


* * *

У радостного Моцарта весло,
у горестного Моцарта ветрило.
Бесслезной скорбью скулы мне свело,
и музыка глаза не просветлила.

И горькое средьзимнее тепло
меня в сугробы мокрые ввинтило.
У радостного Моцарта - светило,
у горестного Моцарта - крыло.

Им все равно обоим не везло.
Трещи, ветрило, и плещи, весло.


* * *

В моем родном двадцатом веке,
где мертвых больше, чем гробов,
моя несчастная, навеки
неразделенная любовь

средь этих гойевских картинок
смешна, тревожна и слаба,
как после свиста реактивных
иерихонская труба.


* * *

Есть музыка, а больше ни черта -
ни счастья, ни покоя и ни воли,
во всем остекленелом море боли
лишь музыка - спасенье, чур-чура.

Да, чур-чура, на час, на полтора,
когда ни завтра нету, ни вчера,
среди зимы про золотое лето
свистит лесною иволгою флейта.

Но краткому забвению конец,
смолкает человеческий птенец,
и снова в пустоту, в метель, во мглу,
всё босиком по битому стеклу.

Звезда с небес и сладостный сонет -
тебя уже ничто не обморочит,
и ты проговоришь "Покойной ночи",
а молча прокричишь "Покоя нет".


* * *

Хоть на день, хоть на час,
хоть на полчаса...
Помнишь, как началась? -
и не кончится

эта острая страсть
безответная,
эта власть надо мной, власть
твоя ветреная.

Что же настежь, навзрыд
дверь балконная?
Не убит, не зарыт -
бью поклоны я.

Но на день, но на час,
на мгновение,
на ресниц возле глаз
мановение.


* * *

Какая безлунной, бессолнечной ночью тоска подступает,
но храм Покрова за моею спиною крыла распускает,
и к белому лбу прислоняется белое Лобное место,
и кто-то в слезах улыбнулся - тебе ль, над тобой, неизвестно.

Наполнивши временем имя, как ковшик водой на пожаре,
пожалуй что ты угадаешь, о ком же деревья дрожали,
о ком? - но смеясь, но тоскуя, однако отгадку припомня,
начерпаешь полною горстью и мрака, и ливня, и полдня,

и звездного неба... Какая тоска по решеткам шныряет,
как будто на темные тесные скалы скорлупку швыряет,
и кормщик погиб, и пловец, а певец - это ты или кто-то?
Летят, облетят, разлетелись по ветру листки из блокнота.


* * *

Вздохнет, всплакнет валторна электрички,
недостижимый миф.
По решке проскользнет сиянье спички,
весь мир на миг затмив.

Вспорхнет и в ночь уносится валторна.
Пути перелистать,
как ноты. О дождливая платформа,
как до тебя достать?

Пустынная, бессонная, пустая,
пустая без меня,
и клочья туч на твой бетон слетают,
как будто письмена,

и, хвостиками, точками, крючками
чертя по лужам след,
звенят они скрипичными ключами
ушедшей вслед.


* * *

А завтра здесь не сыщешь и следа
от тени, что вдоль стен за мной скользила.
Я улыбаюсь, горькая слеза,
как льдинка, на зрачке моем застыла.

Как в домике игрушечном слюда
не позволяет глянуть сквозь оконце,
так ничего нельзя прочесть с лица,
в котором прежний день уже окончен,

а новый загорится не теперь,
и след слезы не слышен и не виден,
и лишь метель раскачивает дверь,
в которую мы все когда-то выйдем.


* * *

Возьми разбег и с полдороги
не воротись, не поверни.
Какие горькие тревоги.
Какие солнечные дни.

Какое небо! Листопадом
не захлебнись в разливе рощ,
последним юношеским взглядом
не согласись, что мир хорош.

В полете легкого движенья,
в тени осенней тишины
да не сойдет успокоенье
в твои видения и сны.


* * *

Как вольно дышит Вильно по холмам -
как я после последнего объятья.
Но почему задернуты распятья?
И почему расстаться надо нам?

Под пеленою пыли дождевой,
под мартовскою снежною завесой
ответит голос за рекой, за лесом,
за Польшею и, значит, за Литвой.

Откликнется и скажет, почему,
и скажет: Ни к чему твой плач ему.
И этот тихий голос на горе -
как дрожь души на утренней заре.


* * *

Засыпают чьи-то сны.
На плечо ко мне садится,
как таинственная птица,
отголосок тишины.

Оловянный лепесток
тихо вылетел из сада,
где не заперта ограда,
где ворота на восток,

где по стоптанной траве,
по дорожкам и лужайкам,
ходят все, кому не жалко,
все, кто с ветром в голове.

Но тебя не встречу там,
там, где тополь ветви свесил,
там, где в полдень, тих и светел,
ветер веет по цветам.


* * *

Москва моя, дощечка восковая,
стихи идут по первому снежку,
тоска моя, которой не скрываю,
но не приставлю к бледному виску.

И проступают водяные знаки,
и просыхает ото слез листок,
и что ни ночь уходят вагонзаки
с Казанского вокзала на восток.


* * *

Сон - это сонная, вязкая река,
где в водорослях вёсла не лёгки и не звонки,
это пажеская рука
на груди королевы-самозванки,

это - когда он невесом,
неуловим, недоступен,
а твои ступни налиты свинцом
и твой путь, как сон, спутан.

И, спутавшись, не знаешь, то ли сбилась с пути,
то ли просто спуталась с кем-то,
кто и хотел бы тебя спасти,
да сбивается с темпа,

и не попадает сон в сон,
и не совпадают своды,
и повисает несведенным мостом
бессмысленная тень одинокой свободы.


* * *

В аквариум света вплывешь, поплывешь близорукою тенью
и влажной рукой проведешь по границе незримой,
задернешь завесу, и горько предамся и тьме и смятенью,
пронзая рыданьем родимый пейзаж полузимний.

Раскатаны полосы черного льда на промокших аллейках,
алеют полоски зари в бахроме абажура,
скамеечка скользкая, слезная полночь, немолчная флейта, -
все дергает за душу, как за кольцо парашюта.

И к этим до дна промороженным и до горячки простывшим,
впотьмах распростертым, убогим моим Патриаршим
прильну и приникну, примерзну, притихну, - поймешь ли, простишь ли,
сбегая ко мне по торжественным лестничным маршам.


* * *

Когда, коснувшись утренней звезды,
зажгутся белым пламенем сады,
где нет тебя, и нет, и не бывало,
когда кругом ты станешь неправа,
когда сорвутся с горьких губ слова,
но не слова, а смутный гул обвала,

когда в дрожащем зеркале реки
ты отразишь, но не свои, зрачки
и, как в разлуку, погрузишься в омут,
когда простишь и другу, и врагу,
всем, кто на этом замер берегу
и кто стремится к берегу другому,

когда, как на бегу, печаль стряхнешь,
когда придешь к тому, кто не похож,
кто не стоял у твоего порога,
тогда, но нет, еще и не тогда,
и что тогда? Затягивает мгла
грядущее... и дальше нет дороги.


* * *

Это голос мой, голос мой - или
слабый рокот на ранней заре?
Но милей мне межзвездной медлительной пыли
эта пыль тополей во дворе,

этот сгорбленный, кривоарбатский
сонный запах запрошлых лет,
летний день, летний город, почти азиатский,
летний вечер и летний рассвет.


* * *

Пейзаж - как страж в дверях моей души,
всё, всё отдашь - карандаши и перья,
любовь, надежду, веру и доверье,
как тот, что за щепотку анаши
не то что кошелек, а наизнанку
себя сейчас же вывернуть готов.
А весь пейзаж - чета кривых крестов
да серый мужичок, что спозаранку
на драный крест накладывает дранку.


* * *

В малиннике, в крапивнике, в огне
желания, как выйдя на закланье,
забыть, что мир кончается Казанью
и грачьим криком в забранном окне.

Беспамятно, бессонно и счастливо,
как на треножник сложенный телок...
Расти, костер. Гори, дуга залива.
Сияй впотьмах, безумный мотылек.


* * *

Не высокой болезнью,
но из бреда ночного,
но позорною казнью
пробивается слово,

пробивается розгой
в пересохшее нёбо,
колесит бензовозкой
по губам, по бумаге и снова

возвращается в бронхи
мокрым кашлем вчерашним,
но уже и не страшным,
как на горизонте

кверх ногами сраженье
и его отраженье
в солонцах гуляй-поля,
выбирай, выбирай,
пока вольному воля,
а спасенному - рай...


* * *

Эти капельки, эти кропельки
по вискам, по ушам,
из дырявых карманов копейки
прямо в подпол к мышам.

Эти капли по кровельке ветхой
моего бытия,
раскачавшейся ветреной веткой
темноту растворя.

- Ты горишь - отвори твои двери!
- Не горюйте, сгорю!
Только с этим дождем о потере
о своей говорю.


* * *

Скоро и ты полюбишь
гонг ото сна и ко сну,
бревенчатую простуду,
век своих желтизну.

Скоро и ты приляжешь
на каменный пол ничком
под лампочкой перегорающей,
мигающей светлячком.

Скоро и ты ответишь
за себя и перед собой,
почти покой обретая,
почти отвергая покой.


* * *

Взлетаю вверх усильем слабых плеч
и, колотя по воздуху кистями,
в туман стараюсь, в облако облечь,
что одевалось мясом и костями,
да говорят, игра не стоит свеч,
и дружескими, милыми горстями,
пока я набираю высоту,
сырая глина скачет по хребту.

Из теплых туч не выпаду росою,
и стебельком асфальт не прорасту,
смерзается дыхание густое
в колючий столб и хвалит пустоту...
Чего я стою? Ничего не стою,
но всё как на столпе, как на посту
в пыли морозной висну без опоры,
взирая слепо книзу на заборы,

на изгороди, проволки, плетни,
на разделенье мира, на раздоры,
извечные колодца и петли
бесплодны за меня переговоры,
и, вытолкнута из-под пят земли,
я все лечу, лечу туда, где скоры
расправы и суды, где, скомкав речь,
на вечной койке разрешат прилечь.


* * *

Тане Чудотворцевой, задавшей мне первую строчку

Не встретила бы нас Москва дождем,
но лучше уж дождем, чем вязким зноем,
но лучше зноем, чем по ребрам батожьем,
но лучше батожьем, чем сломленным устоем

и ненадежной крышею на трех
от зноя и дождя сгнивающих опорах,
где выдувает сено из прорех
пустой сквозняк, чей звук - не звон, а шорох.

Не встретила бы нас Москва вобще,
но лучше уж Москва, чем холм безлесный,
чем тот сквозняк, ползущий из щелей
зернохранилища развалины бескрестной.


* * *

Мое любимое шоссе
в рулон скатаю, в память спрячу,
как многолетнюю удачу,
как утро раннее в росе.

И даже Вышний Волочёк,
где ноздри только пыль вбирают
и где радар с холма взирает,
как глаз, уставленный в волчок.

Еще и на исходе дня
тревожный тяжкий сон в кабине,
и вздохи в зное и в бензине,
и берег, милый для меня...


* * *

Дрожит перо дешевой авторучки
и, ляпая, царапает крючки -
почти стенографические штучки,
почти конспиративные значки.

Созвучий лиловеющие тучки,
разорванные строчек ручейки,
и, окунувшись в каждой закорючке,
промокли замутненные зрачки.

И верх небес, рифмующийся с низом
речного дна, подернутого сизым
туманом оттекающего дня...
И ветер, обрывающий колючки
репейников, как пьяница с получки
гуляет, сочлененьями звеня.


* * *

Это жизнь продолжается, это жизнь
поколачивает окном о висок,
это она подсказывает: - Не откажись!
и подсовывает новый кусок

железнодорожного полотна,
встающего поперек горла,
потому что вид из одного окна
наизнанку зеркальный вид из другого.


* * *

Не лань и не олень, даже не тень оленя,
даже не гончей тень, летящей сверх полей,
над вымерзшей стерней, сквозь мертвые селенья,
да по-над ельником. Не тень ее, не лай,

не голос, и ничей не голос - ни животный
истошный смертный крик, ни залп, ни ловчих клик,
ни нечленораздельный и немотный
мой вой. Молчишь - молчи. Как лик

столикий с образов ни слова не проронит,
стоустый не вздохнет, стоглазый не прольет
ста слёз, и в темный лес ста голосов погони
не вышлет, и в поля ни пули не пошлет.


* * *

Умереть - это вывернуть глобус и жить на изнанке,
это стать антиподами пода земного и чада,
это больше не каяться и закоснеть в несознанке,
и забыть различать, кто сестра, и любовник, и чадо.

Умереть - это просто как спичка, летящая с моста,
уплывает в Атлантику, хоть бы упала в Вилейку...
Кто не умер, еще не умеет, и всё понимает непросто,
и подносит ко рту то дырявый стакан, то худую жалейку.


* * *

Я спешу эту теплую медь
протереть золотистой фланелью
и задуть, задышать, и уметь
затрубить, и застыть в умиленьи.

Только щеки со старых гравюр,
как две розы ветров розовея,
раздуваются, не разумея,
что обрублен язык-говорун.


* * *

Не вырасти листве на пустоте,
на вакууме сплющенных желаний,
на меж страниц засушенном листе
не записать ничьих переживаний.

Не выпасть прошлогоднему дождю
на талый пласт грязнеющего снега,
сощурив глаз и прислонясь к ружью,
не распонять, где альфа, где омега.

Едва дыша, остановясь с разбегу,
ни к роднику припасть и ни к ручью,
запрягшись в бесконечную телегу,
не выиграть и не сыграть вничью.

За частоколами рукопожатий
не доглядеть раззявленных пустот
и не учуять в привкусе пожарищ
летучей дымки неисписанных листов.


* * *

Ничего и не сыщется проще
процарапать хвостатый щекочущий росчерк,
ничего и милее,
чем уметь свое имя, его не имея,
по слогам, по растянутым гласным
интонировать горлом безгласным
в клочковатом пространстве
анонимных страстей и троллейбусной тряски,
перепойного транса и транспортных петель,
в третий раз в этом горле удушенный петел
на заре не кричит и зарю не вещует
и, не чуя себя от бессонницы, щурит
слепотою куриной припухшие веки...
И в разлуке навеки голос в клетке, пичуга на ветке.


* * *

Верона в дождь равна самой себе,
Джульетта пластик на голову вскинет,
Ромео шлем едва не на нос сдвинет,
и оба мчатся встречь своей судьбе.

Запахнет илом горная река,
на повороте с моста взвизгнет тормоз,
судьба, судьба, от прошлого отторгнись,
войди, войди в другие берега.

Согрей, судьба, ее застывший лоб,
летите мимо, вороны и галки!..
Но неподвижно около мигалки
дорожный знак Джульетту тянет в гроб.


* * *

Пламя тысячи свечей
опрокинуто в ручей,
и ручейная Мадонна
улыбается бездомно

по дороге в Вифлеем,
обхватив живот руками,
воск шипит, вода кругами,
вем ли, Он ли, иль не вем,

но, лелеемая плоть
под лилейным шелком мышцы,
крепкой ножкой бьет Господь,
свечку надвое сломивши

в прислонившейся руке,
отразившейся в реке,
в море, в океане, в небе,
в белой соли, в черном хлебе.


* * *

Всю жизнь, всю жизнь твердить и забывать,
припоминать, как по слогам, и снова
рот разевать, задремывать, зевать,
прокидываться, встрепываться, словно

совсем недавно услыхала звук
будильника, лудильщика и будто,
продравши буркалы, сообразила вдруг,
что это та же самая минута,

которая уже была давно
и так давно несбыточно сбывалась
и убывала, ускользала, но
так явственно, так явно забывалась.


* * *

Не пропеть - прошепелявить, прошептать, прощебетать, прощелкать,
так щепотка соли, подлетая на ладони, не взлетает к потолку,
так щекотка обращает облик в зеркале в обмолвку,
так надерганное лыко, как ни лихо, а не пишется в строку.

Но не плачет раненая липа, что не всяко лыко в строку
Соль ложится на пол, в щели, в землю, пусть она не соль земли, а прах.
Безголосая мелодия небесному чертогу
всё мила. И щекотливое блаженство серебрится в зеркалах.

Ничего не получается, а все-таки выходит что-то,
не такое, как хотелось бы, отнюдь не идеал, но не исходный нуль,
не кантата, но уже и не цитата, и болото
остается топью, но тропинки слабый след ему не затянуть.

Так-то, сея кляксы и огрехи, шепелявя, чертыхаясь,
из обмолвок извлекаешь облик нескольких не слишком кривобоких строк,
так-то сложишь из обломков печку, ибо через хаос
тянется и катится, слепой и спутанный, а катится клубок.


* * *

Тише, выше, ближе, круче,
полегонечку дойдем
до ходячей в небе тучи,
там и выстроим свой дом.

Четко, твердо, аккуратно,
стены - воздух, небо - свод,
но внезапно, непонятно
мы запросимся обратно,
хоть бы даже безвозвратно,
в хляби глин, трясин и вод.

Потому что этот облак,
этот воздух, эта синь -
не для наших тяжких легких,
не для наших слабых сил.

Тише, ниже, скольже, круче,
кочки, тропочки - возврат.
А вверху над нами тучи,
отчужденны и колючи,
насылают неминуче
мелкий дождик, крупный град.


* * *

А будь он нынешний, сейчасный,
писал бы он в припадке чувств:
"Я Вам звоню, хоть и бешусь,
хоть это стыд и труд напрасный..."?

Нет, слава Богу, только нам
по нашим книгам телефонным
гудки приравнивать ко стонам,
семь цифр - к шестнадцати строкам.

В собранья наших сочинений
не переписка принята,
но телефонные счета
и неоплаченные пени.

Так не пеняй на жесткий век,
на век стальной и деловитый,
гирляндой кабеля обвитый,
но если нет в тебе любви -
хоть позвони, хоть позови,
хоть растопи стихами снег
и измени теченье рек,
хоть зарифмуй мольбу молитвой -

одно молчанье возле уха
тебе ответствует сквозь треск
и вековечная проруха,
трагикомический твой крест.


* * *

А.Д. Сахарову

И глянул окрест, и душа его...
И грянул оркестр, глуша уязвленную грудь.
И ленинский жест, как прожектор, нашаривал,
кого заглушить, задушить и согнуть.

По всех нас проехалась очередь
с бетонного броневичка,
и если мы живы не очень-то,
то выжили все-тки пока.

И пока не истлела, не окостенела
от животных нас отличившая речь,
сквозь залпы оркестра, сквозь марши расстрела
нам некогда связки беречь.

И глянул окрест, и душа его...
И глянул другой, уязвлен.
И третий на ощупь нашаривал
и связывал связь времен.


* * *

Растаяли снега. С пригретого пригорка
сбегает грязный ручеек.
Недорогая жизнь, недолгая погодка
и слабый стынущий чаек.

Накрапывает дождь. Некрупной соли горстка
в тряпице слипнется комком.
Попятится перрон Свияжска или Орска
за отъезжающим окном.

Что было просто, то и есть и будет просто.
Дощатый простучит настил.
Пернатые склюют просыпанное просо.
И кто простился, тот простил.


* * *

Но правды нет и там. И пьяное чудовище неправо.
А посему, не завернув в кабак, мы повернем направо,
где маслянисто-черная вода, после полуночи
прожекторов лишенная, мерцает в свете уличных

довольно заурядных фонарей и проходящих фар.
Пройдем вдоль набережной. Правды нет и там,
но там она никем, по крайней мере, не обещана.
Вода поплескивает осторожно, как бы вежливо

напоминая нам, что ею тот пейзаж и порожден,
который на ходу мы машинально созерцаем, не думая о нем.
И если, повернув налево и ее оставив за собою,
начнем мы удаляться в зоны каменного зноя,

не спавшего и в этот час, и в позднюю толпу неспящую,
мы ощутим перед глазами мигающую и слепящую
нехватку не абстрактной истины, но чисто зрительной константы,
сводящей в узел мостовые и фасады, алкоголизмы и таланты.


* * *

Господи, Господи, ночь и туман
на них опустились.
Господи, что даровал Ты нам,
кроме бессилья?
Кроме свободы голос срывать:
"Вольна Польска!"
и сквозь кордоны атаковать
двери посольства.

Крик мой, хрип мой жалок и тих:
"Сестры и братья!"
Видно, Господь чересчур возлюбил
эту равнину.
Видно, у Господа Бога для них -
то же, что Сыну, -
нету иных проявлений любви,
кроме распятья.


* * *

Растительно растущее,
растящее ростки,
в тебе ли суть и сущее,
как в линии руки?

Нащупавши чувствилищем
чувствительную нервь,
в тебе осуществился ли
и царь, и бог, и червь?

неведомое, вемое,
заткавшее гортань,
не ты ли миру первая,
последнейшая дань?

Безмолвствуешь, как пушкинский
народ, а где ответ?
Зелеными верхушками
стреляет листоцвет.

Ну что ж, расти в усердии
и распускай ростки,
и разорви предсердие
предчувствием тоски.


* * *

Мы слепые, мы напрочь проплакали наши глаза,
лучше зрячих мы чувствуем, как подступает гроза.
Лучше зрячих, но зрячие приподнимают чело
и глядят в горизонт, где ни облачка и ничего.

Ах, не плакать бы нам, дорогих не проплакивать глаз,
мы сейчас, как они, наслаждались бы жизнью как раз,
на снежки разнесли бы искрящий под солнцем сугроб,
а потом хоть потоп, хоть потоп, хоть потоп, хоть потоп.


* * *

Ничего нет, ничего нет - ничего не будет.

Школьная шутка

Ни из цилиндра, ни из-под плаща
отнюдь не извлечете зайца за уши,
когда его там нет. Прополоща
потертый плащ, едва еще сияющий

местами уцелевшей мишурой
и блестками, в каморке за кулисами
маг-фокусник поплачет над собой,
зачесывая волосы на лысину

и лысину скрывая под цилиндр.
Уж под крыльцо ему троллейбус подано.
И, хлопнув аккуратный децилитр,
он покидает цирк, арену, родину.


КЛАССИЧЕСКАЯ БАЛЛАДА

И одно молчанье сказало другому:
- Давай помолчим.
И долгим-долгим был путь их до дому
под небом чужим.

И серые улицы на полурассвете
замолкли тож.
И адрес их на измятом конверте
попал под дождь.

И расплывались чернила молча
там, под мостом.
И вдруг другое взвыло по-волчьи:
- А где ж он, дом?!

И одно молчанье сказало другому:
- Ничего, помолчи.
Пускай все длиннее наш путь до дому
и пропали ключи.

Пускай огоньком болотным, мороча,
проплывает этаж.
Мы его догоним, но только молча,
и дом этот - наш.

И другое молчанье по-волчьи молчало,
как из-под куста.
А путь перепутал концы и начала,
и сбился, и стал,

и долго по сторонам озирался,
пытаясь найтись,
но все в то же распутье глаз упирался,
все в ту же слизь

болотную, смесь воды и метана
- и огоньков.
И другое подумало: - Я устало, -
но без слов.

И стала река, подернута пленкой
внезапного льда,
словно стол, покрытый клеенкой,
а не вода.

И одно молчанье ничего не сказало,
а другое: - Ах!
Но - уста ему тут же связала
любовь, не страх.

Потресканные губы стянула
тоненьким льдом.
И тут же очко светофора мигнуло,
и рядом был дом.


* * *

Чистый-чистый, мытый-мытый
тротуар,
как душа моя открытый
под удар.

Увези с собою в лагерь
этот вид,
где в тиши с звездою камень
говорит

на славянско-вавилонских
словесах,
где звезды тяжелый отблеск
на весах

перетягивает чашку
к мостовой,
где прощаться так нестрашно
нам с тобой.


* * *

На стыке вагона с инерцией ветра,
на стыке воздушных путей и стальных
одна одинокая черная ветка,
свисая с небес, ударяет под дых.

На стыке природы в лице непогоды
и мира в обличье катящихся рельс
она ударяет, как в прежние годы
ударил бы целый завиденный лес.

И, вдвое согнувшись под этим ударом,
до птичьего свиста давленья поддав,
душа машиниста, и свистом и паром
клубясь, поднимает на воздух состав.

За стихотворение голосовали: ririko: 5 ; blik: 5 ; margo.matv: 5 ; Игорь Гарде: 5 ;

  • Currently 5.00/5

Рейтинг стихотворения: 5.0
4 человек проголосовало

Голосовать имеют возможность только зарегистрированные пользователи!
зарегистрироваться

 

Добавить свой комментарий:
Оставлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи
  • margo.matv   ip адрес:81.26.95.123
    дата:2017-08-08 08:26

    Великолепные стихи. От первой до последней строчки понравилось, обязательно вернусь и перечитаю, произвели впечатление! Спасибо!
  • референт   ip адрес:109.172.30.113
    дата:2017-08-08 22:29



    комментарий отредактирован автором комментария
  • blik   ip адрес:92.46.211.167
    дата:2017-08-09 06:59

    Стихи прекрасные! Еще не все прочла, растягиваю удовольствие. Да и еще не раз вернусь к ним - это точно.