Антонио Мачадо

Антонио Мачадо Руис (годы жизни: 26.07.1875 – 22.02.1939), испанский поэт, драматург, мыслитель-эссеист.


* * *

Лавр, и под ним скамьи позеленелый
от времени и сырости гранит,
плющ запыленный над стеною белой
грозою мимолетною омыт.

Осенний ветер ласковым напором
колышет травы. Он развеял дождь
и листья забавляет разговором.
Вечерний ветер тополевых рощ!

Пока закат обсушивает лозы,
наплывом влажных запахов томя,
и горожанин, не меняя позы,
глядит с балкона, трубкою дымя, -

я вспоминаю, шевеля губами,
свои стихи - обрывки юных дней.
Не так ли сгинет зыбкими тенями
и эта явь в пожаре тополей?

перевод М. Самаева


ПОЛЯ СОРИИ

Снег. Дверь трактира приоткрыта в поле.
За нею видно пламя очага
и котелок, где закипает олья.
А над полями всё метет пурга.

Январский ветер, злобный и унылый,
пытается скрутить в бараний рог
снег, падающий, словно на могилу,
на белизну равнины и дорог.

Седой старик, покашливая глухо
и сгорбившись, сидит перед огнем.
Порой вздыхая, сучит шерсть старуха,
с ней рядом внучка занята шитьем.

Был сын у стариков, пастух; пустился
он в дальний путь однажды, да в пургу,
ночной порой с тропы, наверно, сбился,
и сьерра погребла его в снегу.

У очага пустует табуретка.
Лоб старика в морщинах - как кора
древесная, - а меж бровей отметка,
похожая на след от топора.

Старуха смотрит в поле, словно сына
заслышав приближающийся шаг.
Но и дорога и поля пустынны.
Метель не унимается никак.

А девочка, обкусывая нитки,
перед собой вдруг видит вешний луг:
гудят шмели, белеют маргаритки,
и слышен щебет птиц и смех подруг.

перевод М. Самаева


* * *

На вымершую площадь
ведут проулки по глухим кварталам.
Наискосок - церковка
чернеет облупившимся порталом;

с другого края - пальмы
и кипарисы над стеной беленой;
и, замыкая площадь, -
твой дом, а за решеткою оконной -

твое лицо, так счастливо и мирно
сквозящее, за сумерками тая...
Не постучу. Я тороплюсь сегодня,
но не к тебе. Приходит молодая

весна, белея платьем
над площадью, что гаснет, цепенея, -
идет зажечь пурпуровые розы
в твоем саду... Я тороплюсь за нею...

перевод Б. Дубина


КАНТЕ ХОНДО

Притихший, я разматывал устало
клубок раздумий, тягот и унынья,
когда в окно, распахнутое настежь,
из летней ночи, жаркой, как пустыня,

донесся стон дремотного напева -
и, ворожа плакучей кантилене,
разбили струны в сумрачные трели
мелодию родных моих селений.

... Была Любовь, багряная, как пламя...
И нервная рука в ответ руладам
взлетела дрожью вздоха золотого,
который обернулся звездопадом.

... И Смерть была, с косою за плечами...
Я в детстве представлял ее такою -
скелет, который рыскал по дорогам...
И, гулко вторя смертному покою,

рука на растревоженные струны
упала, словно крышка гробовая.
И сирый плач дохнул подобно ветру,
сметая прах и пепел раздувая.

перевод А. Гелескула


* * *

Вечер. На балконах дотлевает пламя
гаснущего солнца, скрытого домами.

Чье лицо мелькнуло за стеклом оконным
розовым овалом, смутным и знакомым?

Проступает облик из неверной дымки
то бледней, то ярче, как на старом снимке.

Одиноким эхом будишь запустенье;
все туманней блики, все чернее тени.

О, как тяжко сердцу!.. Это ты?.. Затишье...
никого... дорога... и звезда над крышей.

перевод Б. Дубина


ГОРИЗОНТ

Вечером, вольным и терпким, подобным тоске,
в час, когда копья метало палящее лето,
сон мой недобрый дробился и плыл вдалеке
сотнями призрачных теней, бегущих от света.

Пурпурным зеркалом был несравненный закат,
в алом стекле отражал он пожар величавый,
страшные сны унося в бесконечную высь.
Я услыхал, как шаги мои гулко звучат
и отдаются в пустыне за далью кровавой -
там, где веселые песни зари занялись.

перевод М. Квятковской


* * *

Вечер. Туманная дымка
на бесплодную землю легла.
Роняют звонкие гимны
старые колокола.

Дымится стынущим жаром
западный край земли.
Белые призраки - лары
поднялись и звезды зажгли.

Час мечты наступает.
Открывайте балкон! В тишине
вечер уснул, и в тумане
колокол плачет во сне.

перевод В. Столбова


* * *

В тени церковная площадь замшела,
на святые старые камни упрямо
взбирается мох. На паперти - нищий...
И душа его старше этого храма.

Он по ступеням медленно всходит -
в утреннем холоде, рано-рано -
и застывает в каменной нише,
и стынет рука под рубищем рваным.

И глаза его - темные два кострища -
глядят, как мелькают в храме
белые тени, - при ясной погоде, -
белые тени - святыми утрами.

перевод Н. Горской


* * *

Моя любовь? Ты помнишь
тростник, поникший грустно,
засохший, пожелтевший
на дне сухого русла?

А пламя маков красных?
Они цвели, но вскоре
завяли и погасли,
одели крепом поле.

Ты помнишь луч несмелый,
трепещущий и ломкий
в ключе обледенелом,
на ледяной каемке?

перевод Н. Ванханен


ЭЛЕГИЧЕСКИЕ КУПЛЕТЫ

О, горе тому, кто страждет
у родника день-деньской
и шепчет бессильно: "Жажду
не утолить мне водой".

И горе тому, чей скуден
постылой жизни исток,
кто на кон тьму своих будней
ставит, как ловкий игрок.

О, горе тому, кто голову
пред высшей властью склонил,
тому, кто взять Пифагорову
лиру исполнился сил,

тому, кто своей дорогой
шагал со склона на склон
и вдруг заметил с тревогой,
что путь его завершен.

Горе тому, кто вверится
предчувствиям скорых бед,
и горе тому, чье сердце
соткано из оперетт,

тому соловью, что прячется
в розах над быстрой рекой,
если легко ему плачется,
если поется легко.

Горе оливам, затерянным
в раю, в миражах садов,
и горе благим намереньям
в аду сокровенных снов.

Горе тому, кто мечтает
найти надежный причал,
и кто в облаках витает,
и кто на землю упал.

Горе тому, кто не жаждет
с ветки попробовать плод,
как и тому, кто однажды
горечь его познает.

И первой любви, что птицею
скрылась за далью морей,
и безупречному рыцарю
сердца любимой моей.

перевод В. Васильева


БЫТЬ МОЖЕТ...

Я жил во мраке тягостного сна
и ко всему вокруг ослеп на годы;
и вдруг ко мне нагрянула весна
во всей могучей щедрости природы.

Из почек зрелых
побеги брызнули стремительным напором,
и россыпи цветов - лиловых, красных, белых -
покрыли землю радостным узором.

И солнце золотым потоком стрел
лилось на прорастающие нивы,
и тополя колонны стройных тел
купали в гулком зеркале разлива.

Я столько странствовал, но лишь сейчас
приход весны увидел в первый раз
и крикнул ей с восторженной тревогой!

- Ты опоздала, счастья не верну! -
но думал, следуя своей дорогой
и к новому прислушиваясь сну:
- Еще я догоню мою весну!

перевод М. Квятковской


ЧЕРНЫЕ СНЫ

На площадь наплывает тень.
Скончался день
под плач вечерних перезвонов.
Стекла окон и балконов
блещут мертвенно в домах,
словно это на погосте
в темноте белеют кости;
вечер кладбищем пропах.

И даль озарена недаром
могильным отсветом кошмара.
Солнце скрылось. Гуще мрак.
Эхо повторяет шаг.
- Это ты? За мною? Ну же!
- Погоди... Не ты мне нужен.

перевод С. Гончаренко


* * *

Какой сияющий вечер!
Воздух застыл, зачарован;
белый аист в полете
дремотой скован;
и ласточки вьются, и клиньями крыльев
врезаются в золото ветра, и снова
уносятся в радостный вечер
в кружении снов.
И только одна черной стрелкой в зените кружится,
и клиньями крыльев врезается в сумрак простора -
не может найти она черную щель в черепице.
Белый аист,
большой и спокойный,
торчит закорюкой - такой неуклюжий! -
над колокольней.

перевод М. Квятковской


* * *

Оголена земля. Уныло воет
душа на уходящий свет
голодною волчицей. На закате
что ищешь ты, поэт?

Несладко странствовать, когда дорога -
на сердце камнем. Ветер оголтелый,
и подступающая ночь, и горечь
далекой цели! У дороги белой

стволы закоченелые чернеют.
А дальше - горный силуэт
в крови и в золоте. Смерть солнца... На закате
что ищешь ты, поэт?

перевод М. Квятковской

* * *

Сегодня - хотой, завтра - петенерой
звучишь в корчме, гитара:
кто ни придет, играет
на пыльных струнах старых.

Гитара придорожного трактира,
поэтом никогда ты не бываешь.
Но, как душа, напев свой одинокий
ты душам проходящих поверяешь...

И путник, слушая тебя, мечтает
услышать музыку родного края.

перевод О. Савича


* * *

Давно ли шелковый кокон
моя печаль доплетала,
была как червь шелковичный -
и черной бабочкой стала!

А сколько светлого воска
собрал я с горьких соцветий!
О времена, когда горечь
была пчелой на рассвете!

Она сегодня как овод,
и как осот на покосе,
и спорынья в обмолоте,
и древоточина в тесе.

О время щедрых печалей,
когда водою полива
слеза текла за слезою
и виноградник поила!

Сегодня залило землю
потоком мутного ила.
Вчера слетались печали
наполнить улей нектаром,
а нынче бродят по сердцу,
как по развалинам старым, -
чтобы сровнять их с землею,
не тратя времени даром.

перевод А. Гелескула


* * *

Игра детских рук - не гармония,
а чтение по складам,
противная какофония
неверных, но вечных гамм.

А в детстве под гаммы бродила
мечта, и ее влекло
к тому, что не приходило,
к тому, что уже ушло.

перевод О. Савича


* * *

Площадь перед закатом. Струйка воды студеной
пляшет на грубом камне, звучно плеща по плитам,
и кипарис высокий не шелохнется кроной,
встав над садовым валом, темным плющом повитым.

Солнце зашло за крыши. Еле теплится пламя
отсветами на стеклах, дремой завороженных.
Мгла полегла на площадь. Смутными черепами
призрачные разводы кажутся на балконах.

В оцепененье площадь, черная и пустая,
и бесприютной тенью меряешь мостовую.
Пляшет вода на камне, плещет не умолкая,
только ее и слышно в этой ночи - живую.

перевод Б. Дубина


НА БЕРЕГАХ ДУЭРО

Был день лучезарен, июля была середина,
когда по уступам нагорья взбирался один я,
и медлил, и в тень отдыхать я садился на камни -
опомниться, вытереть пот, застилавший глаза мне,
дыхание выровнять и отдышаться в покое;
а то, ускоряя шаги, опираясь рукою
на палку, подобную посоху, шел в нетерпенье
к высотам, где хищников ширококрылых владенья,
где пахло шалфеем, лавандою и розмарином...
А солнце свой жар отдавало кремнистым долинам.

Стервятник, раскинув крыла, преисполнен гордыни,
один пролетал по нетронутой, девственной сини,
утес вдалеке различал я, высокий и острый,
и холм, словно щит под парчою причудливо-пестрой,
и цепи бугров на земле оголенной и бурой -
останки доспехов старинных, разметанных бурей, -
открытые плато, где вьется Дуэро, и это
подобно изгибу причудливому арбалета
вкруг Сории - глаза кастильского бастиона,
который глядит, не мигая, в лицо Арагона.

Я видел черту горизонта, далекие дали
с дубами, которые темя пригорков венчали,
пустынные скалы, луга с благодатной травою,
где овцы пасутся, где бык, изнывая от зноя,
жует свою жвачку, и берег реки с тополями -
под яростным солнцем они - как зеленое пламя;
безмолвных, далеких людей и предметов фигуры:
чуть видные сверху погонщики, всадники, фуры
вон там, на мосту, где под арки, под мощные своды,
темнея, светлея, текут серебристые воды Дуэро.

Дуэро течет сквозь кастильские земли вначале,
потом сквозь Иберии сердце. О, сколько печали
и чести в безводных просторах, не знавших посева,
в равнинах и пустошах, в скалах, где голо и серо,
и в тех городах, что утратили славу, в дорогах,
где нет постоялых дворов, в мужиках, на порогах
оставивших песни, покинувших дом свой навеки
и льющихся к морю, как льются кастильские реки!
Кастилия, деспот вчерашний, одета в отрепья,
и ныне считает, что все, что чужое, - отребье.

Чем бредит она? Может, кровью - эпохой отваги,
когда сотрясало ее лихорадкою шпаги?
Все движется, облик меняет, уйдя от истока:
и море, и горы, и сверху глядящее око;
но здесь еще призракам старым открыта дорога -
народу, который в войне полагался на бога.
Вчерашняя мать капитанов в баталиях жарких,
сегодня - лишь мачеха нищих, убогих и жалких,
Кастилия ныне - не та, что гремела когда-то,
когда Сид Родриго с удачей, с добычей богатой

сюда возвращался, и гордо несли его кони
прохладу садов валенсийских в подарок короне.
Тогда, после битв и побед, утверждающих силу,
она у двора покоренья индейцев просила -
мать воинов дерзких, неистовых и непреклонных,
казну доставлявших в Испанию на галионах
коронного флота; они неизменно бывали -
для жертв - вороньем, для врагов - разъяренными львами.

Теперь же, вкусив монастырского супа и хлеба,
они, любомудры, бесстрастно взирают на небо,
и если сквозь грезы, окутавшие, словно вата,
пробьются к ним вопли крикливых торговцев Леванта,
они и не спросят, в чем дело, не вскочат в тревоге,
меж тем как война уже властно стоит на пороге.
Кастилия, деспот вчерашний, одета в отрепья,
и ныне считает, что все, что чужое, - отребье.

Вот солнце уходит неспешно за край небосклона,
и снизу доносятся звуки церковного звона -
сейчас на молитву старухи плетутся, сутулясь...
Две гибкие ласки мелькнули, исчезли, вернулись
взглянуть, любопытствуя, вновь убежали за скалы.
В низинах смеркается медленно. Двор постоялый,
безлюдный, на белой дороге, откинул затворы,
и двери открыты на поле, на темные горы.

перевод Ю. Петрова


ПО ЗЕМЛЯМ ИСПАНИИ

Чтоб изловить, убить добычу было проще,
крестьянин здешний жег окрестные деревья,
он вырубил вокруг леса, кусты и рощи,
как хищник, свел на нет дубняк нагорий древний.

Теперь, бросая кров, его уходят дети,
уносят бури ил по рекам в ширь морскую,
а он все спину гнет которое столетье,
тут, в проклятой степи, блуждая и тоскуя.

Он искони из тех, кто полчища овечьи
в Эстремадуру гнал к обильному подножью,
кому в скитаниях ложилась пыль на плечи
и солнца жар обжег и вызолотил кожу.

Костлявый, маленький, измученный, суровый,
с глазами хитреца, очерченными властно,
как выгиб арбалета, густобровый,
проворный, недоверчивый, скуластый.

Деревни и поля открыты для несметных
пороков и злодейств - так много злобных ныне;
как монстры, души их уродливы, и смертных
семи грехов они - послушные рабыни.

Успех и неуспех равно щемит им сердце,
не в радость деньги им, не в горе им несчастье,
всегда уязвлены удачею соседской,
живут - и вечный страх и зависть взоры застят.

Дух дикий здешних мест исполнен злобы хмурой;
едва угаснет день, ты видишь - вся равнина
заслонена от глаз гигантскою фигурой
зловещего стрелка, кентавра-исполина.

Здесь воины дрались, смиряли плоть аскеты,
не здесь был райский сад с его травою росной,
здесь почва для орлов, здесь тот кусок планеты,
где Каина в ночи блуждает призрак грозный.

перевод Ю. Петрова


БЕРЕГА ДУЭРО

Сорийская весна, ты сон святого,
смиренный сон на пустоши убогой,
который снится страннику без крова,
измученному вечною дорогой!

Сухие пятна луга
в зеленовато-желтой пестрядине,
шершавый выгон, пыльный, как дерюга,
с понурою овцой посередине.

Распаханного дерна
унылая полоска на пригорке,
где проросли застуженные зерна
залогом черствой корки.

И камни, терн, утесы в пятнах моха
то снова камни серыми валами,
то лысый кряж, спадающий полого...
Земля чертополоха
под небом с королевскими орлами!

Кастилия развалин!
Земля моя, недобрая, родная!
Как сир и как печален
твой хмурый дол от края и до края!

Кастилия, надменная с судьбою,
Кастилия, крутая в милосердье,
рожденная для траура и боя,
бессмертная земля, твердыня смерти!

Бежала в тень и пряталась равнина,
густела мгла, тяжел и фиолетов
над тишиной терновника и тмина
был шар луны, любимицы поэтов.
И в сизых далях не было просветов.

Но задрожал, на сизом розовея,
огонь звезды, неведомой и ранней,
и темный ветер, терпкий от шалфея,
ко мне донес речное рокотанье.

В береговых теснинах, как в оковах,
среди изборожденных дубняками
отрогов и плешин известняковых,
в бою с мостом, с его семью быками,

седой поток во тьму кидался грудью
и рассекал кастильские безлюдья.
Текла твоя вода, отец Дуэро,
и будет течь, доколе
шуметь весне над ледяною сьеррой
и талый снег ручьями гнать на поле,

доколе белоглавым великанам
снега и грозы сеять по отрогам
и солнцу загораться за туманом,
Роландовым отсвечивая рогом!..

И не был ли старинный романсеро
сном нищего певца на гребне склона?
И, может, вся Кастилия, Дуэро,
уходит, как и ты, в морское лоно?

перевод А. Гелескула


* * *

Ты ль это, друг мой Гвадаррама, ты ли?
Твои ль уступы серые кругом?
В мадридских сумерках передо мною плыли
твои снега в мечтанье голубом.

Меж строгих скал иду с моей мечтою,
гляжу вокруг: не отвести очей,
отражены сияющей землею
дневного солнца тысячи лучей.

перевод И. Тыняновой


СУМАСШЕДШИЙ

Безурожайная, скудная осень,
насупленный, серый, печальный вечер,
земля убогая не плодоносит,
и призрак кентавра зловещ и вечен.

Там, по дороге, где степь сухая,
вдоль тополей, что давно облетели,
идет сумасшедший, крича, вздыхая,
в сопровожденье безумья и тени.

Вокруг и вдали, на просторах голых, -
холмы, на которых бурьян и кустарник,
и только на мрачных уступах горных
кряжи дубов, узловатых, старых.

Вопит сумасшедший, шагая следом
за тенью своей, за своим бредом,
такой же нелепый и безобразный,
как эти неистовые крики, -
косматый, оборванный, тощий, грязный,
с огнями глаз на костлявом лике.

Бегство из города... Ужас прохожих,
жалость, брезгливость, брошенный камень,
и торгашей подлые рожи,
и шутки, швыряемые озорниками.

Безумец бежит по просторам божьим;
вдали, за иссохшей, горестной степью,
за ржавым, за выжженным бездорожьем -
ирис, нирвана, сон, благолепье.

Бегство от мерзости... Сумрак вселенский...
Плоть изможденная... Дух деревенский...
Душа, исковерканная и слепая,
в которой не горем сломлено что-то,
мается, мучится, грех искупая, -
черный, чудовищный ум идиота.

перевод Ю. Петрова


ПРЕСТУПНИК

Подсудимый, бледный, с кожей гладкой
и со взглядом злым, как пламя, дерзким,
несовместным с кроткою повадкой
и с обличьем детским.

Он привык, влача судьбу семинариста,
вниз глядеть, как бы потупив очи долу,
иль молитвенник читая с рвеньем истым
в постиженья пору

Повторявший: "Пресвятой Марии слава!
Ей, заступнице за грешников, осанна!",
получивший степень бакалавра,
совершил он, в ожиданье сана,

злодеянье гнусное. Устал он
заниматься текстами святыми,
и ему внезапно жалко стало
лет минувших, отданных латыни.

Он влюбился в девушку - и грозно
страсть хмельная в парне забродила,
словно сок янтарный спелых гроздьев,
и жестокость в сердце пробудила.

Мать с отцом приснились: увидал он
в отсвете очажных красных углей
стариков с землей и капиталом,
работяг с крестьянской кожей смуглой.

О, наследство! Белый цвет на вишнях
и орешник - сад семейный, старый,
золотой поток с полей пшеничных,
до краев заполнивший амбары!

И топор он вспомнил - острый, тяжкий,
на стене висевший, - тот, что грубо
тело дерева рубил с оттяжкой
и дровами делал ветви дуба...

Пред убийцей - траура суровей
одеянья судей важных,
и одной чертой чернеют брови
хмурых простолюдинов-присяжных.

Адвокат ораторствует страстно,
в такт стуча по кафедре рукою,
писарь гонит строчку за строкою,
прокурор же, протокол листая,
слушает защиту безучастно,
выспренние речи презирая,
стекла золотых очков устало
кончиками пальцев протирая.

Юный ворон бредит снисхожденьем.
"Парня вздернут" - так считает пристав.
А народ - сырье для казней - с вожделеньем
ждет, чтоб злу досталось от юристов.

перевод Ю. Петрова


ЗАСОХШЕМУ ВЯЗУ

Его разбила молния шальная,
наполовину сгнивший старый вяз.
Но с ливнями апреля, с солнцем мая
кой-где листва на ветках занялась.

Столетний вяз, с песчаного обрыва
глядящий в медленный дуэрский плес,
давно для короеда стал поживой,
и ствол белесый желтым мхом зарос.

Ему не стать, как кронам тополиным,
звенящим у реки и вдоль дорог
певучим домом соловьиным.
Лишь муравьиный движется поток

вдоль по стволу, и серой паутиной
затянута пустая сердцевина.
Пока не рухнул ты под топором,
мой вяз, воловьим сделавшись ярмом,

оглоблею, распятьем при дороге,
пока не превратился ты в поленья,
чтоб запылал очаг убогий
в домишке ветхом на краю селенья,
не взмыл над крышей дымом невесомым;
пока не вырван с корнем буреломом,

не свален вихрем сьерры ледяной
и в океан, кружась в водовороте,
не унесен дуэрскою волной,
запечатлею я в своем блокноте

твоих листков зеленых благодать
и, обернувшись к жизни, к свету, буду
от дней весенних ожидать
для сердца своего второго чуда.

перевод М. Самаева


ДОРОГИ

Мой город мавританский
за старою стеною,
стою над тишиной твоей вечерней -
и только боль и тень моя со мною.

В серебряных оливах,
по кромке тополиной,
бежит вода речная
баэсской беспечальною долиной.

Лоза под золотистым виноградом
багряна, словно пламя.
Как на куски расколотая сабля,
Гвадалквивир тускнеет за стволами.

Подремывают горы,
закутались их дали
в родимые осенние туманы,
и скалы каменеть уже устали
и тают в этих сумерках ноябрьских,
сиреневых и теплых от печали.

На придорожных вязах
играет ветер вялою листвою
и клубы пыли розовые гонит
дорогой грунтовою.
И яшмовая, дымная, большая
встает луна, все выше и светлее.

Расходятся тропинки
и сходятся, белея,
сбегаются в низинах и на взгорьях
к затерянным оградам.
Тропинки полевые...
О, больше не брести мне с нею рядом!

перевод А. Гелескула


* * *

Туда, к земле верховий
с холмами под дубовой чахлой тенью,
где луком выгибается Дуэро
и к Сории течет по запустенью, -
туда, к высоким землям,
уводят мою душу сновиденья...

Не видишь, Леонор, как цепенеет
наш тополь на излуке?
Взгляни на голубые льды Монкайо
и протяни мне руки.

Моей землей, где пыльные оливы
и голые нагорья,
бреду один я, старый и усталый
от мыслей, одиночества и горя.

перевод А. Гелескула


* * *

Летней ночью бессонно-тревожной -
как жестоко время текло -
смерть украдкой вошла с балкона,
только вскрикнуло слабо стекло.
Не взглянув на меня, склонилась
над ее постелью, и зло
и хищно щелкнули пальцы:
что-то тонкое порвалось.
Не взглянув на меня, уходила,
билось сердце мое тяжело.
Что ты сделала, смерть? Но молчанье
тенью под ноги мне легло.
Так отчетливо неслиянна
белизна постели со мглой.
То, что смерть оборвала, было
нитью между тобой и мной.

перевод В. Андреева


САЭТА

Если б лестницу мне достать
и подняться к крыльям креста
для того, чтобы смог я вынуть
гвозди из тела Христа...

народная саэта

О, саэта, песня цыган,
обагренная кровью Христовой,
вечно - с жалостью, вечно готова
вынуть гвозди из божьих ран.

О, саэта, из года в год,
словно лестницу к месту казни,
андалузский народ на праздник
Пасхи тебя несет.

О, саэта, старая песня
моего андалузского края,
умиравшему в муке крестной
ты бросаешь цветы, сострадая.

Песня-жалость, нет, не тебе
посвящаю я эти строфы.
Петь хочу не Христа Голгофы, -
а идущего по воде.

перевод В. Андреева


* * *

Помни, путник, твоя дорога
только след за твоей спиной.
Путник, нет впереди дороги,
ты торишь ее целиной.
Целиной ты торишь дорогу,
тропку тянешь ты за собой.
Оглянись! Никогда еще раз
не пройти тебе той тропой.
Путник, в море дороги нету,
только пенный след за кормой.

перевод В. Столбова


ПРИТЧА

Коня картонного мальчик
ночью во сне увидал.
Утром проснулся мальчик,
а конь уже ускакал.

И снова коня лихого
увидел во сне малыш.
Схватил он его за гриву:
"Теперь ты не убежишь!"

С возгласом этим мальчик
проснулся утром чуть свет.
Глядит - кулаки его сжаты,
а гривы в руках его нет.

Крепко задумался мальчик
и понял, как ни был он мал,
конь ему только снился,
и больше он снов не видал.

С годами стал юношей мальчик -
и девушку полюбил.
"Ты вправду, или ты снишься?" -
любимую он спросил.

Состарившись, он подумал,
все сны, чего ни затронь.
Снился конек картонный,
снится и подлинный конь.

И смерть пришла к человеку.
"Быть может, и это сон?" -
сердце свое спросил он.
Кто знает, проснулся ли он?

перевод В. Столбова


ВЕСЕННЕЕ

Все опрокинулось - холмы, поля,
и солнце с облаком, и зелень луга;
весна взметнула в небо тополя,
колеблемые стройно и упруго.

Тропинки с гор бегут к реке, шаля;
там ждет любовь, надежда мне порука -
не для тебя ль наряжена земля
в цветной убор, незримая подруга?

И этот дух бобового ростка?
И первой маргаритки венчик белый?
Так это - ты? И чувствует рука -
что в ней двоится пульс; а сердце пело
и, мысли оглушив, кричало мне,
что это - ты, воскресшая в весне!

перевод М. Квятковской

За стихотворение голосовали: Игорь Гарде: 5 ; Таракан Чик: 5 ;