Автор: Классика_
Рейтинг автора: 61
Рейтинг критика: 268
Дата публикации - 09.09.2017 - 18:05
Другие стихотворения автора
Рейтинг 4.3
| Дата: 06.07.2016 - 22:42
Рейтинг 5
| Дата: 29.09.2013 - 00:11
Рейтинг 5
| Дата: 07.09.2013 - 21:08
Рейтинг 5
| Дата: 15.01.2015 - 18:06
Рейтинг 5
| Дата: 04.10.2013 - 14:53
Рейтинг 4.9
| Дата: 30.01.2014 - 18:43
Рейтинг 5
| Дата: 22.11.2013 - 23:32
Рейтинг 5
| Дата: 01.02.2014 - 18:01
Рейтинг 5
| Дата: 06.02.2014 - 22:48
Рейтинг 5
| Дата: 14.07.2021 - 15:52
Поиск по сайту
на сайте: в интернете:

Михаил Дынкин

Михаил Абрамович Дынкин (родился 24.05.1966), русский поэт. В конце 80-х с эмигрировал в Израиль, работал на стройках, был тренером по боевым искусствам, кинологом, затем в течение многих лет занимался картографией.


ИДЁШЬ НАГИШОМ ПО ЛИТЕЙНОМУ…

Идёшь нагишом по Литейному
во сне, да ещё не в своём,
к служебному входу в котельную,
где вывеска с адским огнём.

И думаешь - что же я делаю?
И чувствуешь - это не я…
А в небе - деревья и демоны,
клочки кружевного белья;

зонты, утюги, каракатицы,
бродячие псы, мертвецы…
А яблочко катится, катится
глазное по блюдечку - цирк!

А яблочко катится, милое,
темнеет, сдаётся внаём;
становится братской могилою
червей, окопавшихся в нём.


* * *

Вот я иду, а где-то ты идёшь,
как ранний Бродский или поздний дождь,
к облупленной скамейке, на которой
горазд старик, похожий на шута,
втолковывать, что всё есть суета.
А мы как будто слушаем и тонем

в сосудах сообщающихся ям,
воздушных, с воробьями по краям.
Я - духовидец, ты - канатоходец.
Там, наверху, живёт смешной народец,
переводящий с дактиля на ямб

любую (представляешь?) чепуху.
Никто не знает, что там наверху,
хотя путеводителей подробных
не счесть, что вообще-то не удобно;
точней, преумножает чепуху

(et cetera). Вложи сюда какой
захочешь смысл. Начав за упокой,
смиряются, не просят хэппи-энда.
Я затаюсь, а ты дождись момента
подать мне знак бегущею строкой:

"Экклезиаст-соломинка-омерта".


* * *

Елисей видит сон: злые люди везут Елисея
по осенней тайге, за которой иная тайга.
Там живёт рыба-скит - сухопутная рыба - под серым
непрерывным дождём, и нахохлившись, бродят стога,

навещают друг друга, сбиваются в стаи пингвиньи…
Бьёт хвостом рыба-скит по растёкшейся тусклой воде.
А внутри у неё Просветлённые лепят из глины
чёрных бабочек Чжоу, летящих во сне и во тьме.

Злые люди кричат: "Вылезай, Елисей, из повозки!
Это гиблое место придётся тебе по душе".
Он откроет глаза и упрётся коленями в доски,
станет мокрой травой, чёрной бабочкой в сером дожде.


* * *

Небеса высоки, как масаи,
и в глубоком сиянии звёзд
ходит дом, опираясь на сваи,
задирает дымящийся хвост.

Ходит дом (или это мне снится),
натянув черепичный колпак.
у него ломота в пояснице
и окно, уводящее в парк.

Два жильца - игуана и призрак,
чертежи планетарных систем,
астролябии, колбы и призмы
в бахроме из паучьх сетей...

Пахнет тленом с добавкою тмина,
и в потёртом своём сюртуке
постоялец сидит у камина
с игуаной в прозрачной руке.


* * *

Оттого что в небо взмывает ящер
и ямщик крылатую лошадь хлещет,
осыпая бранью, и смотрит в ящик
обыватель сонный, покуда вещи,

уходя в себя, становясь по Канту,
на глазное дно оседают грузно,
оттого что, не нанесён на карту,
возникает город, где смерть на русском

говорит с любым, кто захочет слушать,
но кругом - лишь дауны да метеки,
и, как южный ветер сухие души,
заоконный Вий поднимает веки...


* * *

Зачем из затонувшего вчера
летит в девятку пряная пчела
и как обычно в молоко уходит.
А в городе, стоящем под Невой,
не соловей свистит - городовой -
ушастый тип верхом на анаконде.

Спешат на свист петровские мужи
цитировать Руссо и Беранже,
зело разбавив водкой и рекою
цитатники, хватаясь за ножи
чуть что не так, скажи ты им уже:
прошу оставить классиков в покое.

Чу! колокольчик - рыботройки мчат,
подводная кренится каланча,
летит себе пчела, изнемогая.
Попробуй, полетай-ка по Неве
на самодельной внутренней волне,
где стар и млад Московию ругают.

Берут за жабры скорость лихачи
плавучими садами алычи,
стыдливая прикрыта перспектива.
Дворцы струятся, анаконда под
городовым колеблется, но порт
незыблем на закате нарратива.

Там, в перекрестье вянущих лучей
царь-рыба мечет взбалмошную чернь, -
не всё ж тебе, мил друг, антилигенты…
Торчат - как бы на вырост - плавники
из коренного жителя реки,
и драный хвост обмотан изолентой.


* * *

Санитары напьются и снятся,
вместо пальцев шипы как шприцы.
Кувыркаются в небе паяцы.
Аплодируют им подлецы.

Змей воздушный дрейфует над парком.
Парка нити дорожные рвёт.
И гигантская землечерпалка
глинозёмом измазала рот.

Вязнет в офисном плотном планктоне
человек с головою быка.
Это всё из Поплавского, что ли?
Это всё. Не валяй дурака.

Это, брат, подсознания трюки.
Пряный плен запредельных полян.
Юрких капельниц гибкие трубки.
Псевдоподии злых марсиан.


* * *

Я запомнил, как будто заполнил
крестословицу в книге Судьбы:
звон стекла у соседей запойных,
жестяные покатые лбы,

мокрый снег и желтушный Икарус,
ветер с моря, дома-корабли,
кумачовый лоснящийся парус,
юбилейные луны-рубли…

Новый Год отмечали у Верки:
Боб - фарцовщик, а Вадик - стукач...
Тополя на апрельской примерке,
электрички из школьных задач,

что бегут заколдованным кругом
к точке A или, может быть, C,
постепенно сближаясь друг с другом,
неизменно сшибаясь в конце.


* * *

Иногда ему снятся, сплетённые змеями, руки,
из небесных посудин лучи голубые исходят,
и сидят под лучами смешные двойные старухи, -
говорят, что сиамские, и разговор переводят…

Всё зависит от ракурса, от освещения и от
цифрового редактора, если имеется оный,
иногда он торопится сделать неправильный вывод
что проснулся, и тут же химеры и хамелеоны

укрепляют позиции: на запотевшей иконе
двухметровые слизни ведут богословские споры.
Посетитель садится, пускает квадратные корни,
зарастают фиалками датчики и мониторы,

продолжая фиксировать то, что становится явью -
угасание функций, стирание личности, быстрый
переход в положение лёжа в раскисшую яму,
над которой чернеют размытые контуры близких.

Всё висят, стекленея, прозрачные длинные струи,
и кленовые листья меж ними проносятся в пляске.
Так на палубе верхней, оставив невольника в трюме,
замирают матросы в глубоких зрачках океанских.


КАМЕНЬ

Действительно, свечи каштанов
похожи на свечи, дружок.
И вечер, как очи шайтанов,
предательски ярок и жёлт.

А всё, что пыталось случиться,
вплывает в оконный проём.
И пеплом Клааса стучится
в двухкамерном сердце твоём.

И плачет оно, и трепещет,
и будто бы ходит внутри.
Сдавай на хранение вещи
и камеры плотно запри.

Запри, чтоб не вырвался вирус,
стремительный вирус стыда.
И ключик захватанный выбрось.
И не обольщайся, когда

придут бутафоры метафор
и вылепят ловкий пейзаж:
клубящийся облачный табор,
каштаны, сносящие баш...

На Осипа бледной эмали,
под музыку в Летнем саду,
поймают тебя, как поймали
философа Сковороду,

нащупав пульсацию камер,
чтоб хлынуть в ближайшую щель...
Так пой же не дерево - камень,
а лучше не пой вообще.


АКВАРИУМ

1

Произошло. Нас взяли на заметку.
За что не помню. Было бы за что…
Зверь поднимает воротник пальто
и входит в клетку.

Какой-то дятел не даёт заснуть.
Кругом зима. Снега лежат, как вето.
Я чувствую: суровая комета
пустилась в путь.

Аквариум. Причудливейших форм
там рыбы плавают. Они на нас похожи;
такие же задумчивые рожи
и стекловидный фон…

2

До первых звёзд в небесной бороде
сижу в гостиной и читаю книгу.
И постепенно приближаюсь к мигу
успокоения в нигде.

А то бреду по хлопковым полям
(зимой в полях всегда навалом хлопка).
Как Хлебников, твержу: "Не позволям…",
Но озадаченно и робко.

Потом меня уводят, и тогда
становится весомым даже эхо
моих шагов, которым не помеха
избыток льда.


ПУЛЯ

Что ни карты, то чёрные пики
голых гор и высоких церквей.
Заоконные скорбные лики.
Разводящийся мостик бровей.

Что ни карты, то черви в сетчатке
воспалившихся яблок глазных.
Пустота под резиной перчатки -
на брусчатке сомнений сквозных.

Что ни карты - бубенчики-буби
на дурацком ночном колпаке
в кубе спальни, и всё это в кубе
одиночества, с трубкой в руке.

Что ни карты - Харон за оболом,
и так далее до без конца.
До свинца за сиреневым бором,
за дощатым забором лица.


СЕНТЯБРЬ

Но мальчик был, хотя бы для порядку…

Б. Рыжий

… и на пустое место ставит слово

И. Бродский

А был ли мальчик? Не было? Как жаль!
Гермеса изумрудная скрижаль
врастает в перевёрнутое небо.
Стекает позолота с тополей,
и серафим, купающийся в ней,
под бледным нимбом выглядит нелепо.

А сквозь тебя плывут особняки.
Там - на границе города - буйки,
а дальше - поле с тонущим сараем;
рябины вместо алых парусов,
сиреневая пена голосов:
"земля земля", пока вороньим граем

их не накроет. И стоишь один,
затянут в ветра синий габардин,
наполовину призрак, оттого и
матросы на асфальтовой косе
тебя не замечают в полосе
прибоя дней…

Железо листовое -
твой черновик, а набело нельзя.
Воздушный змей взвивается, скользя
по облакам, над палубой лиловой
закатных улиц…
- Мальчик, где ты был?
- В Фонтанке воду огненную пил
и на пустое место ставил слово.


ГАДАНИЕ

Я узнал у цыганки, что ночь будет тёплой,
Муза легкодоступной, вокзалы сухими,
что огни фонарей нарисуют на стёклах
очертания дали, что на суахили

обратится ко мне первый встречный, при этом
оказавшись почти чистокровным хазаром,
что на снежную бабу две ромовых летом
обменять не проблема, вообще, без базара…

Я узнал у цыганки, что смерть будет быстрой,
путешествие долгим, дыхание сбитым,
что в дешёвых бистро есть рассыпанный бисер
для клювастых сердец, что глазные орбиты

постепенно уйдут из-под ног и, кольцуя
потемневшие пальцы, ошпарят нам кожу.
Я узнал, что тебя не узнаю в лицо я
в этом чёрном белье… и без оного тоже.


ЛИЦА

Слетелись лица выклевать глаза,
но ты эвакуировался за
холсты тумана, выпуская корни
и щупальца, меняя цвет и форму,
дрожащим самкам подавая знак

не двигаться... И первое лицо,
пробив туман, вошло заподлицо
в голодный грунт, не рассчитавши угол
падения, и по незримым дугам
спикировала, взяв тебя в кольцо.

Клокочущая ярость остальных,
и над буграми мышц твоих спинных
защёлкали изогнутые клювы,
и дождь через плечо три раза сплюнул
на остовы сараев дровяных.

Там копошились тени доходяг,
и кровью на крошащихся гвоздях
расписывались, вставшие из торфа,
фантомы чёрных братьев Метаморфа
вплетённые в змеиный Зодиак -

твои солдаты и твои рабы...
Тогда из покосившейся избы
и вышла Смерть с разинутою пастью,
и ты увидел, как с Её запястий
снимались лица в родинках судьбы -

всё новые и новые... Туман
рассеялся, в узорах рваных ран,
Задравши морду в небо ледяное,
ты оградился снежною стеною,
но не сдержал клекочущий таран...

Всё стихло, ты очнулся на столе
в реанимационном отделе-
нии сырой приземистой больницы,
открыл глаза, и... полетели лица.


* * *

Не было ничего, только падала в речку птица,
стиснув в когтях пылающую икону,
только паркет в комнате пах мастикой,
и окно, страдавшее глаукомой,

выходило в сад, чьи размытые очертанья
обступали тебя со всех четырёх сторон, и
тени косые, лёжа в траве, читали
книгу Небес в пятнах закатной крови.

Там на третьей странице - ангельские печати,
а на сорок второй - перечень младших духов,
их не надо звать, они уже - за плечами,
плавно перетекающие друг в друга...

А в иной реальности, в то же время
на мокром асфальте, в эмбриональной позе
твой двойник кончался под вой сирены, -
было очень больно, а главное, было поздно.

Но за всею болью, за всей пустотой и ложью,
за любой из их мыслимых комбинаций
чей-то голос глухой тебе говорил: идём же;
и ты шёл за ним, потому что устал бояться.


ЛЮБОВНИКИ

И если призрак здесь когда-то жил,
то он покинул этот дом. Покинул.

И. Бродский

1

Спустилось небо серым мотыльком
и замерло над обнажённой грудью...
Они смотрели в гулкое безлюдье,
накрытое стеклянным колпаком.

Там были только круглые холмы
и мёртвый лес, снимающий перчатку,
что возникал из этой хохломы,
со всею силой вдавленной в сетчатку.

Так, прочитав октябрь до конца,
легли они, переплетая взгляды,
и золотая мимика распада
соседствовала с музыкой лица.

Холодный свет по комнатам кружил
и тихо утро пыль с него сдувало.
И то, что третий в этом доме жил,
двух призраков уже не волновало.

2

Я буду петь декабрьский мокрый снег.
Ты будешь слушать слюдяное эхо.
Мы в старом доме встретимся во сне
и на диван повалимся от смеха.

О, этот скрип заржавленных пружин;
обои, отходящие от стенки…
Мне кажется, я здесь когда-то жил:
днём жёг камин, а ночью жарил гренки.

Смеёшься? Я и сам смеюсь. Десант
паучий опускается на плиты.
А над крыльцом бормочет зимний сад:
"Я знаю их. Два года, как убиты".

Озябшей веткой тянется к звонку:
"Напомнить им?" - и мнётся, сомневаясь.
А мы уже взлетаем к потолку,
смеясь и торопливо раздеваясь.


* * *

Открывай-ка, дружок, бестолковый словарь
на одной из последних, где ямб и январь
комментарии будут излишни.
Всё равно, что окно растворил, а в окне -
то ли медленный снег на дневном полотне,
то ли это цветущие вишни.

В общем, белым - по белому, начерно, вкось,
точно шарик теряет несущую ось
и становится беспозвоночным.
Не удержится бедный, а я не держу.
Я и сам, между прочим, иду по ножу,
сделав ручкой чудовищам блочным.

Я и сам, как бы взвешен и найден пустым,
вместо ворота - ворон, скворешник - костыль,
арлекин с валтасаровской рожей…
И летит биополем (замёрзшим, заметь)
на серебряном пони сестра моя - Смерть
обволакивать брата порошей.


ПОЕЗД БЕЗ ОКОН

Я буду ехать в поезде без окон,
зажав в кулак увядший женский локон,
в огромной шляпе с жёлтыми полями,
где дачники сидят под тополями
и курят трубки или что-то вроде
короче, отдыхают на природе,
баранье мясо на решётках жарят
напраслиной отсутствующих жалят.
Я буду ехать в головном вагоне
с падучею звездою на погоне,
пришитом серебристыми стежками
июньских молний к кителю, мешками
обложенный, вмурованный в забвенье,
не задержавшись даже на мгновенье
в том озаренье редкостном, в котором
всё сказанное выше стало б вздором,
бравадой, наваждением, капризом,
скольженьем по невидимым карнизам
в компании фантомов или соло
бумажной птицей, бризами несомой
за быстрой тенью поезда без окон
во сне глубоком.


* * *

По закатному небу бредут кучевые волы.
Сядешь с Гофманом, - кофе... остыл. И внутри холодает,
точно скрипка рыдает и снег засыпает стволы,
вертит синей башкою и сам на ветвях засыпает.

Так, наверно, и надо, чтоб холодно, сумрачно чтоб;
чтоб трамвай за окошком, чей номер тройная шестёрка.
И поди разбери - кони блед или кони в пальто
входят в заднюю дверь, прижимаются мордами к стёклам.

Вспомнишь детские страхи - приснятся горбун и палач,
кафедральные выси, оскаленный кучер на козлах...
А скрипач всё лабает, и, брошенный Танечкой, мяч
всё скользит и не тонет, настолько Фонтанка промёрзла.


НЕ ГАДАЙ ПО РУКЕ…

Не гадай по руке, ибо линии смоет вода.
В черепном коробке - отсыревшие спички стыда.
Купидон на посту прижимает к груди АКМ.
Зубы Кадма растут в челюстях неевклидовых схем.

А в Троянском коне завелись боевые кроты,
и до самых корней пробирает боязнь темноты.
Фокусируешь взгляд, да выходит из фокуса свет, -
силуэты дриад растворяются в чёрной листве.

И летишь до утра, простирая стальные персты
то по Лысым горам, то над лентой сухой бересты,
быстрым небом разлук, провожаемый лаем собак,
гастролёр-демиург с самодельною бомбой в зубах.


* * *

С прозрачной птицей борется Иаков.
Следы борьбы впечатались в пространство.
Течет речушка, все глаза проплакав,
впадая в транс и выходя из транса.

День подставляет профиль альбиноса
тугому ветру на лесной поляне.
Лимонный диск пророс картошкой носа
под кучевыми серыми бровями.

Бегут по лбу зеленые морщины...
Крылатый бык беседует с подпаском.
И, не мигая, смотрит из лощины
замшелый идол в платье ханаанском.


* * *

Точно тусклым мастерком костерка,
сны замазывает день выходной,
да скользит немолодая река
за ссутуленной лесною спиной.

Точно ветер ни о чём говорит
сам с собою в допотопных лугах,
и выводит на прогулку Магритт
карасей на человечьих ногах.

А позднее раскисает лубок:
бродит ливень за оседлостью черт,
и летает над водой голубок,
ударяясь головой о ковчег.


* * *

Помешивая ложкой постный суп,
глядит в окно старуха в богадельне:
там небожитель, отходя ко сну,
творит молитву, а его подельник

к афишной тумбе привалился, смерд.
Что между ними общего? А то, что
с деревьев пастернаковская медь...
Дошли до точки и обоим тошно.

Старуха видит грязный тротуар.
Тот - у афишной тумбы - голосует,
в такси садится, выпускает пар
из пасти, точно облако рисует.

А рукокрылый водит по лицу
прозрачными ладонями, пока не
развоплотится, проникая в суть
пословицы про спевшихся с волками.

В эфире - то помехи, то попса.
В кефире - прошлогодняя оса.
В распухшем горле - философский камень.


* * *

Наклоняется ли дождевая
башня, с мельниц течёт ветряных,
оставляет ли доктор Живаго
мокрый свет в головах жестяных,

латифундию ли латимерий
наблюдает во сне идиот,
или это у маленькой Веры
плавники прорастают в девон.

Чтоб любовь, как она б ни ныряла
глубоко, не достала до дна,
чтоб одна ледяная нирвана,
ледяная нирвана одна…


* * *

1

Ветер лает, собака носит,
мускулистый Анубис сам
курит трубку, святой Иосиф -
в инвалидной коляске сна.

У Иосифа - хлеб и спички,
карта звёздного неба, где
прячут ангелы лица птичьи,
чтобы в зеркало не глядеть.

2

Лижет яблоки в сновиденье
свет раздвоенным языком.
Ка гуляет - смотри - отдельно,
притворяется двойником.

Морда сфинкса в часах песочных...
Когти гарпии, львиный зев
на папирусе - жаль, испорчен -
иероглифы: я, Рамзес...

3

Выбирается дым из трубки,
застилает потухший нимб,
брови призрака в рваной куртке
поднимаются вслед за ним.

А под скомканным небом южным
сквозь мерцание певчих орд
душит яблоню скользкий ужас
адамитов, вкусивших от…


* * *

Этим утром снег коснётся елей,
выплеснут садовую со льдом
на бульвар у маленькой молельни,
и трамвайной стрелкой купидон
завладеет, может быть.
Вези нас
по зиме застуженный трамвай
вдоль сугробов, пахнущих бензином,
розовые ветки задевай.

Этим утром повторенье станет
мачехой зелёных школяров.
Кучевые прежде, чем растаять
в небесах, станцуют болеро
облака,
и солнечного зайца
выведут за шиворот, когда
фонари ослепшие грозятся
перегрызть тугие провода.

Этим утром, ватными на ватман
становясь ногами, покачай
головой, из белого серванта
извлекая хрупкую печаль.
Снова молод, ни на что не годен,
пей портвейн в обшарпанном дворе…

Этим утром я умру в Ашдоде -
городе, где ливни - в январе.


* * *

Орфей - в аду, и на задворках ада
махнёт ему набоковская Ада
в проёме пастернаковских гардин
рукою, если тень имеет руки...
Тень гимназистки с голосом старухи:
побаловаться хочешь, господин?

И в комнате, где драные обои,
он за ночлег расплатится оболом,
а, может быть, не только за ночлег...
Всё будет так, как было на Земле, и
фонарь, аптеку, тёмные аллеи
накроет утром синеватый снег.

Что ж... Завернись в поношенную робу,
проваливайся в рыхлые сугробы,
пока менады в клочья не порвут.
В аду, я знаю, тоже есть менады,
а музыка... Вот музыки не надо, -
и без неё намучаешься тут.


* * *

Было:
по глазу - на каждом пальце,
ангел с трубой - в радиоактивных тучах,
по минному полю медленно шли китайцы
и несли иероглиф, написанный бурой тушью.

Было:
синица - в реке, а журавль - в нёбе,
траурный парус, если плывёшь на полюс,
мальчик, пронзённый стрелою, бежит к Ниобе,
падает, не успев... громыхает поезд.

В числителе - осень.
Вечер убит при Левктрах.
В знаменателе - только тусклый огонь от спички.
Я хотел бы стать невидимой частью спектра
и предсказывать прошлое по морщинам пифий.


* * *

Д. Паташинскому

Только и было, что Коломбина спит,
да сквозь рябины ливень бежит косой.
Если не выдаст, будет гореть в степи,
Бог, не увидишь - чем оборвётся всё.
Тусклые пальцы сложатся в черепки,
как ни копайся, а не сравнять с землёй.
Чёрным раввином из рукава реки
вылетит ворон, он и споёт зимой:
только и помню - берестяные сны,
пролежни комнат, кровососущий свет…
В сером сарае, на берегу весны
семь самураев пересыпают снег.


ЛИРИКА

Дальше больше, но больше не надо.
На ладони кристаллики яда.
И деревья вдоль белых террас
имитируют призрачность сада.
Балалайка в траве, как баллада.
Это раз.

18 лесных великанов
пьют вино из гранёных стаканов.
Девятнадцатый спит, как сова.
На лужайке, у самой дороги
он забыл свои синие ноги.
Это два.

Миссис Лирика штопает фразы.
У луны нехорошие фазы.
Вид снаружи и вид изнутри
одинаковы, если вглядеться –
потому тебе некуда деться.
Это три.


ПРОЦЕССИЯ

Вот люди во фригийских колпаках
с огромными гитарами в руках,
с нафабренными чёрными усами.
Куда они идут - спросите сами.

А вот вожак означенных субъектов -
верхом на псе - неотразимый Некто.
Он режиссёр несочинённой драмы,
его зрачки подобны пентаграммам.

А вот и я: наполовину Голем,
луна хохочет - до того приколен,
в карманах - осень, в сердце - бестиарий,
под мышкой - тексты, а во рту - динарий.


* * *

Вечерело. На огненной джонке
погружалось светило во тьму.
День спускался к Источникам Жёлтым -
только это осталось ему.

Распечатывал ветер сердито
бандероль золотого дождя.
Красный феникс, дракон из нефрита
вышивались на платье вождя.

И какие-то смуглые тени
пробегали по мёртвым листам,
приобщались к лирической теме,
уходили в слепящий астрал.

Расставались, клубились, кидались
за облитую светом черту.
И сурового вида китаец
измерял их по сторону ту.


* * *

Борису Поплавскому

"За стеною жизни... " - никогда не
говори о том, что за стеною.
По бульварам листья раскидали -
золотые с алою каймою.

Видишь, лица тёмные пустые?
В изголовье осени - рябины...
Над водой качаются мосты, и
статуи в помёте голубином

по аллеям ходят, по аллеям.
На колени падают и плачут.
Выезжают духи из молелен -
призраки на бирюзовых клячах.

Дворники костры разводят, видишь?
Говорят на варварской латыни.
И дрейфует в небе то ли Китеж,
то ли я не знаю, да и ты не...

Жёлтый, а потом ещё багряный.
Витражи из музыки и боли.
Это цепенеют тополя на
старой фотографии в альбоме.

Ну, не старой. Года три тому как...
На скамейке скалится мужчина.
Точно ангел выстрелил из лука,
и стрела от сердца отскочила.

Точно параллельно, параллельно
всё тебе и, криво улыбаясь,
подаёшь растяпе парабеллум
или что там, я не разбираюсь.


* * *

Может быть, ты еще жив... Но это уже не важно.
Многие здесь не любят тебя - это их дело.
Смотри, как бушует снег, как медленно и вальяжно
в серебряном кресле бурь, не имея предела,

откидывается день... Какие, к дьяволу, бури?
Не знаю. Спроси у тех, кто стоит за порогом
на хрустальных ногах, или у той бабули,
вяжущей свитера хмурым единорогам.

Смотри, как падает луч в обморок. И оттуда,
где расставляют сеть снежному человеку,
движется караван из одного верблюда,
вмёрзшего в реку.


ВОЗВРАЩЕНИЕ

1

Не спрашивай, откуда это знанье
и резкий свет, которым наповал...
Склонясь над опостылевшим вязаньем
устало, на отшибе мирозданья
внимает Мойра огненным словам.

О пафос, пафос - нет в словах огня и,
не Мойра - Пенелопа саван ткет
и распускает медленными днями,
где океан сливается с полями,
стрекочет Зингер и мурлычет кот.

2

Над Троей, обратившейся в руины,
еще летает темно-синий дым.
Елена на корабль взошла с повинной,
и треснувшие идолы из глины
хихикают вдогонку "молодым".

А я привязан к мачте, Пенелопа,
кровь - из ушей от пения сирен.
Пугающе пусты глаза циклопов,
и облака, похожие на хлопок,
касаются залатанных трирем.

3

Все впитывает сумерек бумага,
покуда Муза впрыскивает сны
в податливую вену Телемака,
и сквозь туман качается Итака
на изумрудном якоре весны.

Но скепсис, скепсис... Волны отвращенья,
взгляд исподлобья, ночи головня -
постигшему, что кончены ученья,
и нет ни покаянья, ни прощенья,
ни берега, ни даже корабля.


СВЕТЛЫЙ ЗВЕРЬ

Светлый зверь и его зверята.
Пурпур крови, хрусталь и мята.
Где бы ни был ты - ветер, дом.
Полудевушка-полуголубь
держит голову в лапках голых.
Пламенеет глубокий дол.

Где бы ни был ты - ветер, крылья.
Холст, покрытый зарёй и пылью;
на холсте - лебеда и глаз.
Три реки под ступнёй горящей.
Камень мыслящий, говорящий.
Сгусток света, прозрачный вяз.

Начинается время жатвы:
пепел жертвы, в кулак зажатый,
жёлтый порох, осенний бром.
Полуюноша-полуклевер
изумлённо глядит на север,
и повозка из льна и воска
растворяется за бугром.


* * *

Плывут тысячелетья по реке.
Старик-апостол с удочкой в руке
глядящим с пирса кажется мальчишкой.
Поодаль бесы режутся в картишки;
дрожат копытца на сыром песке.

Всё нестерпимей колокольный звон -
то Августа хоронят. Небосклон
по маковку затянут кучевыми.
Щекочут пятки волны кочевые...
Апостол мёрзнет и выходит вон.

Нет ни души (буквально - ни души)
в его ведёрке, так что не смеши
меня крестом или звездой Давида.
Я тоже докурю сейчас и выйду
из комнаты в густые камыши.


КРИСТАЛЛ

Колдуны умирали, а мы созерцали их корчи.
Самый главный из них был в кристалл хрусталя заключён.
Фиолетовый гном расколол тот кристалл и прикончил
величавого старца своим деревянным мечом.

А с лепных потолков серебристая влага стекала.
Леопардовый вечер сидел за рабочим столом.
Колебались гардины... И холодно зрителям стало -
это северный ветер взмахнул колоссальным крылом.

И когда я упал на квадратные синие плиты,
раскроив себе череп и стиснув кристалл в кулаке,
гном окно растворил и защёлкали звёзды, как гниды,
под железом когтей на младенчески пухлой руке.


* * *

Очертания мельниц в жёлтом мареве. Рвы да
перелётные башни крепостей красноватых.
Запечатаю губы и ни словом не выдам
эту тихую осень, что обложена ватой

облаков оробелых, колыбельно-курчавых,
принимающих облик то крылатой слонихи,
то степенного старца с головой чау-чау,
протоптавшего тропку сквозь воздушные вихри.

Эта тихая осень со змеиною шеей
обведёт твоё сердце фиолетовой кистью.
Ты опустишься в кресло и уйдёшь в её шелест -
так дракон изумрудный зарывается в листья.

Вот и всё, что осталось. Сны да сумерки. А у
кромки леса, где ветер ищет повод для гнева,
вылупляются птицы из яиц наших аур
и, построившись клином, поднимаются в небо.


* * *

Сидели монархи на длинной скамье
с державами в мощных руках.
Был день Собирания Чёрных Камней.
Блестела заря на клыках

небесного Зверя. И стрельчатый свод
тоски изваянье венчал.
Скользили лучи по течению вод
реки, расшатавшей причал.

И где-то оркестр играл духовой,
а где-то играли в войну:
два войска сошлись в мясорубке одной,
вздымая проклятий волну.

Был день Омовения Алой Росой.
День Поминовения был.
И щурилась Смерть с расплетённой косой,
ступая по плитам могил.

И солнечный диск над Ее головой
нам нимбом казался. И к Ней
сквозь жёлтую дымку бежал вестовой
с поклажей из чёрных камней.


* * *

Бывает так: очнёшься сна внутри и
разглядываешь женщину в витрине,
соображая - что же в ней не то...
Перебегаешь улицу на красный,
и взвинченные люди новой расы
кричат из навороченных авто

такое, что, включив автоответчик,
ныряешь в арку. Наступает вечер.
Толпятся во дворе снеговики.
Таджик в ушанке ржавою киркою
пронзает ветер... В голове - Киркоров
разборчивому вкусу вопреки.

Второй подъезд. Этаж, допустим, пятый.
На грязных стенах фаллосы и пятна.
По лестнице взлетаешь, невесом.
Моргнёт и лопнет лампочка кривая...
Здесь наконец-то спящий открывает
глаза, но это тоже только сон.


КИБЕРПАНК

Ремонтируешь ветер, потом возвращаешься в twitter.
Клон по имени Петер звонит пригласить тебя в Питер.
Направляешься в спальню... обняв биоробота Лену,
опускаешься в кресло, сажаешь её на колено.

Дальше следует то, что пытается следовать дальше...
(так доходят до точки - ларька биоробота Даши).
Просыпаешься утром на том ли, на этом ли свете:
без пятнадцати восемь, пора ремонтировать ветер.


КИНО

Он вонзает иголку в фигурку врага,
усмехается собственным мыслям.
За окошком - река и её берега,
точно женские груди, обвисли.

А над этой рекою парит особняк
островерхий, в готическом стиле.
Там сидит у камина изысканный враг
и листает Легенду о Тиле.

Погоди, не нуди - и увидишь кино:
колдовская отслужена месса,
завещанья составлены, всё решено
и назначены время и место.

Бутафорское небо окрасят огни,
и на самой его верхотуре -
на астральной дуэли - сойдутся они -
голливудские звёзды в натуре.


* * *

Никак не вспомню... в грудь вошёл стилет,
а дальше - Лета, здравствуй, сколько лет,
вернее, зим, по изморози судя,
на чёрных крыльях... Впрочем, всё равно,
а там и девки, музыка, вино,
смех нелюди: да мы - свои же люди.

И не Вергилий, а сатир в трико
подносит ожерелье из клыков
с блаженною улыбкою дебила.
Земную жизнь проверив на излом
в конечном счёте, свяжешься с козлом,
он и расскажет, что с тобою было.

Тьфу на Геенну, Суд et cetera -
всё выдумки - гудели до утра.
Ах, дарлинг, дарлинг, с нас и взятки гладки.
Здесь я не помню... в грудь вошел стилет...
Очнулся - Лета, здравствуй, сколько лет!
Прими штрафную и айда на блядки.


* * *

Капельмейстер дождя в сюртуке водяном -
мокрый увалень в чёрном цилиндре
то стучит по стеклу, то рисует на нём
экзотических птиц и цилиней.

А поднимешься с левой - озирис в гробу
над церквушкой пустой нависает,
прижимает к губам выхлопную трубу
музыкант из рассеянных самых.

И не вспомнишь, какое сегодня число -
так шумит за спиною нагая
орлеанская дева с воздетым веслом,
убираться тебе предлагая.


* * *

Открывается сердце на собственный стук,
из темницы выходит бочком.
Надвигается ветер и гонит листву
подзатыльником лёгким, тычком.

Эти красные листья бульварам к лицу,
эти жёлтые льются в зрачки.
Поднимаются статуи к Богу-Отцу:
пионеры, пловчихи, качки

в шлемофонах, ушанках ли - не разберёшь
после стольких-то лет... И летит
под воинственный марш, мимо каменных рож
бронепоезд в парижский бутик.


* * *

На бумаге тонкой рисовой, в облаках непрорисованных
человек с глазами рысьими дышит воздухом спрессованным.
То ли в шубе горностаевой, то ли в панцире заснеженном
из тумана вырастает он на ходулях из скворешников.

Горы склонами лесистыми, реки серыми полосками...
Сколько можно перелистывать это небо смутно-плоское;
этот холод умолчания, лунной извести гашение,
это карканье отчаянья на пороге воскрешения?


* * *

Только спичкою чиркнешь - защёлкают звёзды в ответ,
застревает в точилке дневной цилиндрический свет,
ткнётся клювом в стекло и замрёт часовая кукушка,
дождь пойдёт, перестанет, и радуга вспыхнет вдали,
и ещё не устали тереться в порту корабли
в эскимосском приветствии, в небо вонзая макушки

ледяными носами в нашлёпках смолы по краям.
Обложили лесами высотку прозрачную, ямб
переходит в анапест, и длинные трубы оркестра
прорастают на грядках, обёрнуты нотным листом,
в боевом беспорядке под ними медведки ползком
на большие смотрины по случаю гибели экстра-

ординарного тела, перо получившего днесь.
Спи спокойно, брателло, а мы потусуемся здесь -
постояли немного и в джип распальцованный сели...
Вязнут духи в плероме, летает Венера в мехах
или Гера в капроне, затем начинается Бах,
и органные фуги заводят свои карусели.

Снова дождь заряжает, покрытое ржою, ружьё,
засыпает скрижали, осиновых листьев рыжьё,
ветер вытянут в профиль, и смерть моментальна, как снимок.
Дай, дружок, сигаретку да чёрного чаю плесни.
Заедает каретку, но всё ещё должен пасти
огрузневших пегасов, по пояс ушедших в суглинок.


* * *

Эти двое сидят и молчат:
вероятно, обрушился чат,
и помехи во внутреннем скайпе...
Бузина за оградой бузит,
да стихающий ветер скользит,
поснимав с одуванчиков скальпы.

Эти двое, они для чего?
На подставке его плечевой
потускнело последнее солнце,
а в ладонях прозрачных её
то трепещет ночной мотылёк,
то ожившая кукла качнётся,

подбоченится, топнет ногой...
Эти двое въезжают в огонь
Зодиака на стульях горбатых,
реквизит превращается в пыль,
бутафор с полстакана поплыл,
пошумел и подался в солдаты.

Я, придумаший этих двоих,
покурю и исчезну вдали -
там, где облако в тапочках белых
кружит по небу, став на носки,
да уходят под воду мостки,
оттолкнув проседающий берег.

За стихотворение голосовали: Игорь Гарде: 5 ; romni1714: 5 ;

  • Currently 5.00/5

Рейтинг стихотворения: 5.0
2 человек проголосовало

Голосовать имеют возможность только зарегистрированные пользователи!
зарегистрироваться

 

Добавить свой комментарий:
Оставлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи

Ваш комментарий может быть первым