Авиатор (не стихи, быль)

…Маршрутку тряхнуло, и я снова подумал, что человек, который оформил салон этого автобуса, либо ни о чем не задумывался, либо замышлял что-то отвратительное. Все окна были оснащены зелеными занавесями из какой-то синтетической материи; располагались они таким образом, что пассажир, который ехал в автобусе стоя, мог видеть только серый асфальт, а пассажир, который ехал сидя, мог видеть только перечеркнутое проводами небо, кроны деревьев и рекламные растяжки над дорогой. Попробуй, пойми, куда тебя везут…

Я огляделся, но всюду я видел одно и то же: медленно ползущие полосы асфальта в зеленой тряской окантовке. Мне стало не по себе, а потом возникла какая-то смутная ассоциация… Как будто я именно так когда-то видел дорогу перед собой: всего только полметра серого асфальта, впереди, справа, слева, куда ни глянь, только полметра асфальта, а если поднять глаза – только серая подвижная муть, словно туман, сон, грозовое облако или давние, полустертые воспоминания. Но разве я так когда-то видел? Или это был не я? - И вдруг я вспомнил.

…Дорожка тянулась по самому краю обширного Парка; с другой стороны раскинулся вполне английский газон Университета. День был выходной и даже праздничный, и по дорожке шли семьи, парочки, туда-сюда бегали дети, проезжали велосипедисты, полустроевым шагом проходили группки солдат, получивших увольнительную. За единственным поворотом дорожки стоял человек, опираясь на алюминиевую трость. Лет ему было около восьмидесяти, но осанка выдавала в нем человека еще крепкого, и слово «старик» не сразу приходило на ум. Человек стоял среди шумного потока киевлян, вытянув перед собой правую руку и как будто что-то высматривая на земле. Я подошел к нему.

Эдвард Антонович оказался даже старше, чем я думал. «Видел бы ты меня раньше, - сказал он. – Я же боевой летчик. Истребитель. Войну закончил в Германии. Потом там еще десять лет служил. Все время в боевой готовности. Спали прямо под плоскостями. Мешок какой-нибудь бросишь или реглан и спишь. Тревога – а ты уже в воздухе… Конечно, сбивал. Меня – нет. Ну, немцы в меня тоже попадали, как же без этого, но Бог миловал. Вот, смотри, видишь вот эти серые точки на лице? Это осколки. А самый большой осколок прямо вот сюда, - он хлопнул себя рукой по груди, слева. – Да только мама и Богородица меня спасли. У меня мама была католичка. Я на войну уходил, она мне иконку Богородицы дала, а иконка на такой как бы пластине железной. Всегда вот тут, в левом кармане нагрудном эту иконку носил. А еще там у меня всегда лежала колода карт – что еще делать между вылетами? Да и заснуть карты не давали – азарт, сам понимаешь… Ну, вот. Приложил меня тогда немец аккуратно, как на учениях. Чувствую удар в грудь, а ничего, жив. Уже на земле посмотрел – осколок, колоду карт пробил как ничего, а Богородица его остановила…Тогда же вот эти мелкие осколки мне чуть глаза не выбили. Но зрение начал только после войны терять. Потихоньку, потихоньку, но терял. И вот совсем недавно предлагают мне, как ветерану, операцию. Профессор, светило, все за государственный счет… Сделали операцию – и вот тогда я начал слепнуть по-настоящему. Какую-то инфекцию занесли, говорят, профессиональный риск, бывает… Оперировали за государственный счет. А инфекцию лечить – сам плати… Но я как-то выкарабкался, что-то еще вижу, ничего. Жить можно... А вот сегодня утром – просто беда. Вышел из дому на прогулку, походил, размялся, повернул к дому – а не вижу ничего. Вот: полметра вперед, полметра вправо, полметра влево, вижу эту полосу асфальта, а впереди – только серая муть, будто я в облаке иду, перед грозой… Ну что ты будешь делать, ничего не вижу…»

Я вел его по дорожке, вокруг сновали шумные веселые люди, но я не слышал их голосов. Только тихий, неторопливый рассказ слепого авиатора, его тяжелое дыхание и шарканье разбитых туфель по асфальту: полметра вперед, полметра вправо, полметра влево…

- А после войны я же в Германии остался служить, да, я говорил уже, десять лет там… Жена у меня была… Немка… так ее любил… И она меня как любила… Сейчас, подожди… - Эдвард Антонович остановился и посмотрел на меня. Я понял, что он не видит моего лица; наверное, он хотел, чтобы я видел его лицо. – Ты понимаешь, ведь десять лет… А потом приказ: домой. Я просил, всех объездил, а они ни в какую: нельзя, ты что, в Сибирь захотел?! Поехал к одному генералу, я ему и карьеру, и жизнь спас, а он руками разводит: и себя, и ее, и нас всех под трибунал подведешь. Нельзя! И осталась она там, а я уехал… - Эдвард Антонович отвернулся, тяжело оперся на мою руку и медленно зашагал дальше.

- Потом уж, дома, лет через десять только, снова женился… Умерла уже… Сын у меня… Молодец, умница… Да…

Мы подошли к дома Эдварда Антоновича, поднялись к нему в квартиру. В комнате стоял разбитый диван, стол, стул и старенький шкаф. На всем – слой пыли. На кухне – выключенный антикварный холодильник и два хромых табурета. Окна были занавешены каким-то застиранными тряпками.

– Тут деревья раньше были, прямо перед окнами. А вот в прошлом году их спилили зачем-то. Теперь солнце так палит – сил нет. Вот и пришлось простынями занавесить…. А это я, когда летал еще, – и он указал на черно-белый фотопортрет на стене, в тяжелой дубовой раме. Молодость, улыбка, ордена, уверенность и бесстрашие глядели с портрета на слепого старика, который уже не мог видеть того непобедимого аса, но все еще помнил, каким тот был когда-то так давно… или совсем недавно?

Я попросил у него номер телефона и предложил оставить свой, если вдруг ему понадобится какая-то помощь. Эдвард Антонович уверенно, не ощупывая предметы и стены, перемещался по своей квартире в поисках блокнота и ручки. Наверное, когда-то давно, в другой жизни… - или совсем недавно? - он также уверенно находил в небе свой путь и свои цели. Мы обменялись номерами телефонов, но мне он так ни разу и не позвонил…

…Я стоял в салоне автобуса, разглядывал медленно ползущие полосы асфальта в зеленой тряской окантовке и вспоминал бесстрашного авиатора, который был непобедим в небе, а на земле потерпел сокрушительное поражение…

За стихотворение голосовали: Наиль Бикметов: 5 ;