Владимир Гандельсман

Владимир Аркадьевич Гандельсман (родился - 12.11.1948), русский поэт и переводчик. Закончил Ленинградский электротехнический институт. Работал инженером, сторожем, кочегаром, гидом, грузчиком в салоне красоты на Невском. С 1990 года в США, преподавал в Вассаровском колледже русский язык; продолжает заниматься преподаванием русского и литературы.


* * *

Я люблю твою жизнь, что согрета теплом изнутри,
от тебя независимо, взятую всею тобою,
у окна, где дрожат осыпающиеся фонари,
и уходит трамвай к "Блохину", словно зверь к водопою.

Я тем больше люблю ее, что не могу сохранить
так, чтоб ты ее тоже любила и, больше не споря,
чтоб душа твоя в силах была повторить
эту чистую линию тела, лишенную горя.

О твоем белоснежном объеме, имеющем зренье и слух,
о гордыне твоей в драгоценном сосуде,
говорю о тебе, о твоем умирающем чуде -
так смиренно создать мог не гордый, но любящий дух.


* * *

Сквозь тьму непролазную, тьму азиатскую, тьму,
где трактор стоит, не имея любви ни к кому,
и грязи по горло, и меркнет мой разум,
о, как я привязан к Земле, как печально привязан!

Ни разу так не были дороги ветви в дожде,
от жгучего, влажного и торопливого чтенья
я чувствую, как поднимается сердцебиенье
и как оно глохнет, забуксовав в борозде.

Ни разу еще не желалось столь жадностно жить,
так дышит лягушка, когда малахит ее душат,
но если меня невзначай эти ночи разрушат,
то кто, моя радость, сумеет тебя говорить?

Так вот что я знаю: когда меня тянет на дно
Земли, ее тягот, то мной завоевано право
тебя говорить, ну а меньшего и не дано,
поскольку Земля не итог, но скорей переправа.

Над огненным замком, в котором томится зерно,
над запахом хлеба и сырости - точная бездна,
нещадная точность! Но большего и не дано,
чем это увидеть без страха, и то неизвестно.


* * *

Расширяясь теченьем реки, точно криком каким,
точно криком утратив себя до реки, испещренной стволами,
я письмом становлюсь, растворяясь своей вопреки
оболочке, еще говорящей стихами.

Уходя шебуршаньем в пески, точно рыба, виски
зарывая в песчаное дно, замирающим слухом...
Как лишиться мне смысла и стать только телом реки,
только телом, просвеченным - в силу безмыслия - духом.

Только телом, где кровь прорывает ходы, точно крот,
пронося мою память, ее разветвляя на жилы...
Я к тебе обращен, и теперь уже время не в счет,
обращенным к тебе, исчезаю в сознании силы.

Опыт горя и опыт любви непомерно дают
превращение в сердце, лишенное координаты,
оно - все, оно - всюду, с ним время в сравнении - зуд,
бормотание, шорох больничной палаты.

И теперь всемогущество зрения - нежность его,
пусть зрачок омывает волна совершенным накатом,
это значит, пробившись за контур, слилось существо
с мнимо внешним и мнимо разъятым.


* * *

Троллейбус, что ли, крив,
раздрызган и знобящ,
что едешь, полужив,
завертываясь в плащ,

дрожишь, облокотясь
на отсвет свой в окне,
без тела-то сейчас
ему теплей, чем мне.

Да, я бы мог не жить,
не видеть вообще,
и слов не говорить,
и не дрожать в плаще,

но если это Бог
мне зябкий подал знак,
то как Он одинок,
собой расщедрясь так.


* * *

Чем пахнет остывающий утюг,
и комнаты молочное смерканье,
и женственная плавность этих рук,
как не ребенком спящим, как не тканью,
где затаился шелковый испуг.

Средь бела дня есть пауза, она
от тяжести любви почти свободна,
в ней женщина не мать и не жена
и сбывшемуся так же чужеродна,
как будто на него осуждена.

Не я из ее паузы изъят,
я только лишь угадываю сумрак
да зеркала темнеющий квадрат,
где в глубине графин с набором рюмок
мерцающее что-то говорят.

Тем лучше, что мы не были близки,
что порознь испытываем эти
приливы изумительной тоски,
которые испытывают дети,
проснувшись, когда в комнате ни зги.


* * *

Шумящий сад шумит,
подъезд - кошачье небо - свет ребристый,
листвы пугливый малахит
то с чернотой, то с прозеленью быстрой,

как лепесток, прозрачное лицо
трепещет на губах и пахнет влажно,
глаза прекрасные с пыльцой,
фаюмские глаза протяжны,

как я люблю тебя, - он прав, что так сказал,
его пустырь или мой сад шумящий
с тобой - одною настоящей -
он стоит истины, когда б с ней не совпал.


* * *

О, вечереет, чернеет, звереет река,
рвет свои когти отсюда, болят берега,
осень за горло берет и сжимает рука,
пуст гардероб, ни единого в нем номерка.

О, вечереет, сыреет платформа, сорит
урнами праха, короткие смерчи творит,
курит кассир, с пассажиркою поздней острит,
улица имя теряет, становится стрит.

Я на другом полушарии шарю, ища
центы, в обширных, как скука, провалах плаща,
эта страна мне не впору, с другого плеча,
впрочем, без разницы, если сказать сгоряча.

Разве поверхность почище, но тот же подбой,
та же истерика поезда, я не слепой,
лучше не быть совершенно, чем быть не с тобой.
Жизнь - это крах философии. Самой. Любой.

То ли в окне, как в прорехе осеннего дня,
дремлет старик, прохудившийся корпус креня,
то ли ребенка замучила скрипкой родня,
то ли захлопнулась дверь и не стало меня.


* * *

Остановка над дымной Невой,
замерзающей, дымной,
черный холод зимы огневой -
за пустые труды мне,

хищно выгнут Елагин хребет,
фонари его дыбом,
за пустые труды этот бред
в уши вышептан рыбам,

за граненый стакан на плаву
ресторана "Приморский",
за блатную его татарву
в мерзкой слякоти мёрзкой,

то ль нагар на сыром фитиле,
то ли почва паскудна,
то ли небо сидит на игле
третий век беспробудно,

в порошок снеговой ли сотрут
этот город ледащий
за пустой огнедышащий труд,
в ту трубу вылетавший,

или "нет" говори, или "да",
Инеадой вдоль древа,
черной сваей за стеклами льда,
вбитой в грудь мою слева.


НАЧАЛО ЗИМЫ

1

Из города - уже закат
подвел черту - обратно
я ехал мимо Кротона, в квадрат
оконцем возведенного опрятно.

На станции поймал такси,
и дуновенье ветра
оспорило на миг, ни с чем в связи,
спокойные угодья геометра.

2

Религия его ума,
идущего по тропке,
как формулы, возделала дома
и вынесла святых во двор (за скобки).

Он на механика снегов
взглянул - в столь час не ранний
не спит ли, не упал с колосников...
Рассеянность, подруга чистых знаний...

3

Шел в комнату - забыл за чем...
С небес летели числа,
и несколько ветвистых теорем
росло в ночи, доискиваясь смысла.

К воздушной книге для слепых,
что текстом вниз раскрыта,
словно тянулся кто-то... и затих.
И я перевернул страницу быта.


* * *

Успокойся, это море, не сошедшее с ума,
свет и тишь в полночном взоре, это истина сама.
Успокойся, мой хороший, мой любимый, мой родной,
росчерк молнии над рощей нас обходит стороной.

О любви поют неверно, чувство - суть невелико,
потому что не безмерно и от правды далеко.
А безмерное бесстрастно. Как младенец. Над волной
замирают и не гаснут весла музыки двойной.

Это значит, остановлен мужа гордого поход.
Кровля - кровь. Не обескровлен, человек-тростник поет.
Не испытывай ни силой, ни любовью существо.
Чувство жалостливо, милый, - не испытывай его.

Гул морской, покуда клонит в сон тебя, к до-бытию,
белой ракушкой спеленут в колыбельную твою.
С просторечием простора слух сплошной не разлучай.
Успокойся. Мир не скоро. Спи, себя не различай.


МАРИАННА

Марианна, перепрыгнув уровень,
в электричку резкую идет,
в мире на одну вот-вот не умерло,
но сегодня в озере умрет.

Точка там мерещится над озером
удаляющегося отца
и мерцающего, вроде морзе,
Марианне бледного лица.

Это с мира капля сумасшествия
в небольшую голову стекла,
Марианну силою божественной
через край ума перелила.

И она, перемахнувши замысел,
свет его таинственный и тьму,
больше не взывая к нашей жалости, -
тихо соответствует ему.


* * *

Поднимайся над долгоиграющим,
над заезженным черным катком,
помянуть и воспеть этот рай, еще
в детском горле застрявший комком,

эти - нагрубо краской замазанных
ламп сквозь ветви - павлиньи круги,
в пору казней и праздников массовых
ты родился для частной строки,

о, тепло свое в варежки выдыши,
чтоб из вечности глухонемой
голос матери в форточку, вынувший
душу, чистый услышать: "Домой!" -

и над чаем с вареньем из блюдечка
райских яблок, уставясь в одну
точку дрожи, склонись, чтобы будничный
выпить ужас и впасть в тишину.


* * *

Птица копится и цельно
вдруг летит собой полна
крыльями членораздельно
чертит на небе она

облаков немые светни
поднимающийся зной
тело ясности соседней
пролетает надо мной

в нежном воздухе доверья
в голубом его цеху
в птицу слепленные перья
держат взгляд мой наверху


* * *

Памяти Л.

С трамвайного поползновения
(скрипи, постскриптум
к минувшему) начни забвение.
Пройдись по скрытным.

Хождение за послешкольные,
междугаражные
моря, за чистые, безвольные,
за слезы влажные.

Вдоль Карповки, с одной извилиной,
не смуглый отрок,
с тоской, поныне не осиленной,
в поту уверток,

отверток, шкурок, штангенциркулей,
наук запущенных,
тех бледных дней, не под копирку ли
в тираж запущенных.

Но прерванных. По скрытным, огненным
путям сердечным -
к домам погасшим, обезокненным
и быстротечным,

все дальше от тебя, оставшейся
в весенней прелости
земли, в земле, - тебя, предавшейся
недетской зрелости.

Кем ты была и кем отозвана,
о чем ты молишь
там, где тебя коснуться косвенно
могу всего лишь?

Что означает это воинство,
чью суть бесплотную
сознание трактует двойственно:
как перелетную?

И так ли ты обеспокоена
земным, вне дома,
что притяжением, раздвоена,
назад влекома?

Твое исчезновенье раннее
все безответнее.
Что для тебя здесь-небывание
сорокалетнее?

Случается ли так, что ангелы
сгорают в верхних
слоях, и свет - не их останки ли
в низинах вербных

и гаснущих, когда из тысячи
один упрямится
сгорать? С тобой свои черты слича,
пусть пламя пламится.

Чем занят смертный человек? - мирским
и занят: фетиш
его - звездою над Аптекарским
горит. Ты светишь.


* * *

А. Заславскому

1

C Колокольной трамвай накренится
к преступившему контуры дому.
Все в наклоне вещей коренится,
в проницательной тяге к разлому.

Там прозрачные люди плащами
полыхнут над асфальтовой лужей,
и, сомкнувшись у них за плечами,
воздух станет всей улицей уже

и уткнется в размокшие астры
за пределами зренья. Белеса
темнота на холсте и бесстрастна.
И, застряв в кольцеваниях среза,

из ладоней прикурит в продроге
человек, на мгновенье пригодный
дар свободы от всех психологий
воспринять как художник свободный.

2

Кто сказал, что он настоящий?
Да, темнело-светало,
но лишь неправильностью цветущей
можно поправить дело.

Видел я, как вращается шина,
видел дом кирпичный,
их уродство было бы совершенно,
если бы не мой взгляд невзрачный!

Я стою на краю тротуара
в декабрьском дне года,
слыша песню другого хора -
кривизною звука она богата.

Нет в ней чувств-умилений,
есть окурок, солнце, маляр в известке,
в драматичной плоскости линий
сухожилия-связки.


* * *

Хочешь, все переберу,
вечером начну - закончу
в рифму: стало быть, к утру.
Утончу, где надо тонче.

Муфта лисья и каракуль,
в ботах хлюпает вода,
мало видел, много плакал,
все запомнил навсегда.

Заходи за мной пораньше,
никогда не умирай.
Не умрешь? Не умирай же.
Нежных слов не умеряй.

Я термометр под мышкой
буду искренне держать,
под малиновою вспышкой
то дышать, то не дышать.

Человек оттуда родом,
где пчелиным лечат медом,
прижигают ранку йодом,
где на плечиках печаль,
а по праздникам хрусталь.
Что ты ищешь под комодом?
Бьют куранты. С Новым годом.
Жаль отца и маму жаль.

Хочешь, размотаю узел,
затянул - не развязать.
Сколько помню, слова трусил,
слова трусил не сказать.

Фонарей золоторунный
вечер, путь по снегу санный,
день продленный, мир подлунный,
лов подледный, осиянный.

Ленка Зыкова. Каток.
Дрожь укутана в платок.
Помнишь, девочкой на взморье,
только-только после кори,
ты острижена под ноль
и стыдишься? Помнишь боль?

А потом приходят гости.
Вишни, яблони, хурма,
винограда грузны гроздья,
нет ни зависти, ни злости,
жизнь не в долг, а задарма.

После месяцев болезни
ты спускаешься к гостям -
что на свете бесполезней
счастья, узнанного там?

Чай с ореховым вареньем.
За прозрачной скорлупой
со своим стихотвореньем
кто-то тычется слепой.

Это, может быть, предвестье
нашей встречи зимним днем.
Человек бывает вместе.
Все приму, а если двести
грамм - приму и в виде мести
смерть, задуманную в нем.

Наступает утро. Утро -
хочешь в рифму? - это мудро,
потому что можно лечь
и забыть родную речь.


* * *

В. Черешне

Я на кухне сидел,
был почти что свободен,
и ничем не владел,
тишине соприроден,

чуть дышало окно,
паруся занавески,
и фонарные дно
озаряли подвески,

шли Невой корабли,
и пока на рассвете
что-то там не свели,
плыли черные эти,

что еще? - ничего,
в лучшем, думаю, месте
ели хлеб и вино
пили врозь или вместе,

ты о чем? - ни о чем,
я, возможно, прощаюсь
и оглядкой в ночном
малодушно прельщаюсь,

ни о чем, никому,
безразличнее, суше,
притопляя корму
весом собственной туши.


ПРОЕЗЖАЯ ПЕСЕНКА

О, поезд, змеечкой
червячь пространство,
люблю умнеющей
поры убранство.

Нью-Йорк, нью-йорочка,
урод с уродцем
и дура с дурочкой
летят под солнцем.

Щенок и нищенка,
и тут же тень их, -
не прогони щенка,
а ей дай денег.

И все, и выбросись
в окно, и в бездне
сначала выразись,
потом исчезни.


МАРИЯ МАГДАЛИНА

Вот она идет - вся выпуклая,
крашеная, а сама прямая,
груди высоко несет, как выпекла, и
нехотя так, искоса глядит, и пряная.

Всё ее захочет, даже изгородь,
или столб фонарный, мы подростками
за деревьями стоймя стоим, на исповедь
пригодится похоть с мокрыми отростками.

Платье к бедрам липнет - что ни шаг ее.
Шепелявая старуха, шаркая,
из дому напротив выйдет, шавкою
взбеленится, "сука, - шамкнет, - сука жаркая!"

Много я не видел, но десятка два
видел, под ее порою окнами
ночью прячась, я рыдал от сладкого
шепота их, стона, счастья потного.

Вот чего не помню - осуждения.
Только взрослый в зависти обрушится
на другого, потому что где не я,
думает, там мерзость обнаружится.

В ней любовь была. Но как-то страннику
говорит: "Пойдем. Чем здесь ворочаться -
лучше дома. Я люблю тебя. А раненько
поутру уйдешь, хоть не захочется".

Я не понял слов его, мол, опыту
не дано любовь узнать - дано проточному
воздуху, а ты, мол, в землю вкопана
не любовью: жалостью к непрочному.

А потом она исчезла. Господи,
да и мы, за неименьем малости,
разбрелись на все четыре стороны,
и ни исповеди, ни любви, ни жалости.


ДИПТИХ

1

Две руки, как две реки,
так ребенка обнимают,
словно бы в него впадают.
Очертания легки.

Лишь склоненность головы
над припухлостью младенца -
розовеет остров тельца
в складках темной синевы.

В детских ручках виноград,
миг себя сиюминутней,
два фруктовых среза - лютни
золотистых ангелят.

Утро раннее двоих
флорентийское находит,
виноград еще не бродит
уксусом у губ Твоих.

Живописец, ты мне друг?
Не отнимешь винограда? -
и со дна всплывает взгляда
испытующий испуг.

2

Тук-тук-тук, молоток-молоточек,
чья-то белая держит платок,
кровь из трех кровоточащих точек
размотает Его, как моток,

тук-тук-тук входит нехотя в мякоть,
в брус зато хорошо, с вкуснотой,
мухе мухать, собаке собакать,
высоте восставать высотой,

чей-то профиль горит в капюшоне,
под ребром, чуть колеблясь, копье
застывает в заколотом стоне,
и чернеет на бедрах тряпье,

жизнь уходит, в себя удаляясь,
и, вертясь, как в воронке, за ней
исчезает, вином утоляясь,
многоротое счастье людей,

только что еще конская грива
развевалась, на солнце блестя,
а теперь и она некрасива,
праздник кончен, тоскует дитя.


ОТХОДНАЯ

Эй, гаси удовольствие,
облизнись напоследок
на глаголы и их разглагольствия
среди веток.

В тех сетях ты и путался
и хватал коготками
птичек, бедный, пока не скапутился.
Жизнь глотками

прожил, вздрогами, спазмами.
После боя, изранен,
как на солнце ты жмурился праздными,
египтянин!

О, животная грация,
о, дуга напряженья!
Что там кодекс святого Кастрация?
Жизнь - кишенье,

похоть, пир безобразия!
Что занюханный свиток
с уложеньем святого Боязия?
Жизнь - избыток.

Пусть, как хищник, питается
мясом с кровью и ради
прожиганья себя попадается
на растрате.

Что там, четверолапое,
в их рассудочных, спёртых
землях? Пишут, горючими капая,
книгу мёртвых.


* * *

Да, да, да, Музиль, любить и убивать,
с мухами-людьми все ясно,
(там, где ты, не следует бывать),
а теперь взрывай словарь прекрасно.

Речь и мысль (гора и мышь, Музиль!)
слишком дорогой ценой даются, -
ненависти в норах не развязан узел,
затянулся, в нем темно без солнца.

Ах, ты говоришь, они родятся
в этих норах? Говоришь - "духовность"?
Над низиной всё высоколобый длится
чистый опыт Альп, его верховность.

Что ж, взрывай словарь! И к чернозему
(губок алых и чулок ажурных
для чего от чернозема хочешь?), к злому,
свежему ты подхоронен, Ульрих.

Точный ум, боюсь, итог твой вздорен!
Вечную ли душу извлекать бесславно,
как из минус единицы - корень?
Мнимость совершенно явна.


НАБРОСОК

Какие предместья глухие
встают из трухи!
Так трогают только плохие
внезапно стихи.

Проездом увидишь квартиры, -
так чья-то навзрыд
душа неумелая в дыры
стиха говорит.

Но разве воздастся усердью
пустому её?
Как искренне трачено смертью
твое бытиё!

Завалишься, как за подкладку,
в домашнюю тишь
и времени мертвую хватку
под утро заспишь.


НОЧНОЙ ЭКСПРОМТ

Морось цеха серебристого.
Что-то вроде наваждения:
воздух крестится неистово
в каждой точке нахождения.

А вернее: точка крестится
и мерцает, богомольная.
В прах рассыпанная лестница,
неба фабрика стекольная.

Над кустом ли звезд кустарная -
вот - работа, чтоб он рос, поди.
Или пыль висит словарная,
чтоб сгуститься в слово, Господи.


МОТИВ

Лампу выключить, мгновенья
дня мелькнут под потолком.
Серый страх исчезновенья
мне доподлинно знаком.

В доме, заживо померкшем,
так измучиться душе,
чтоб завидовать умершим,
страх осилившим уже.

День, как тело, обезболить,
всё забыть, вдохнуть покой,
чтоб вот так себе позволить
стих невзрачный, никакой.


* * *

День дожизненный безделья,
солнце лишнее пылит,
слабость райская, апрелья,
золотые кегли, келья,
горло медленно болит,

спит растенье не проснется,
но, затеплясь у корней
и взветвясь, огонь займется,
я не знал, что обернется
жизнь привязанностью к ней,

что, дыханием согрета,
по углам себя тая,
как дворцовая карета,
ахнет комната от света,
незнакомната твоя,

что душа, как гость, нагрянет,
наделит собой жильё,
что под вечер жизнь устанет
жить, что вовсе перестанет,
что обыщешься её,

что, сойдясь в едином слове,
смерть и жизнь звучат: смежи, -
и заснешь, и будет внове
на движенье смежной крови
не откликнуться в тиши.


ПАРИЖСКАЯ НОТА

Трепыхаться, нежиться, робеть,
трусить, замирать перед зиянием,
сдаться, бессознательно грубеть,
чтобы не сойти с ума сознанием.

Медленность мгновения цедить,
мёд его, и длительность, и леность, и -
главное: все это не ценить
более, чем прочие нетленности.

От людей - подальше, сторонись
их повадок выспренно-палаческих,
успокойся, вовсе упразднись,
и - без этих чувствований всяческих.


В ПОЕЗДЕ

Как тянутся часы ночные,
какое время неблагое,
и лица блеклые, мучные,
и всё на свете - Бологое.

Как будто пали в общей битве
(и пробуют опять слететься)
за наволочку, простыни две
и вафельное полотенце.

Как будто в узком коридоре
лиц нехорошее скопленье,
и вот - униженность во взоре,
готовая на оскорбленье.

Задвинь тяжелую, не надо,
пусть в глуби зеркала, нерезко,
лежит полоска рафинада
в соседстве с ложкой полублеска,

пусть, тронутое серой линькой,
заглянет дерево со склона
в колеблющийся чай с кислинкой
благословенного лимона.

И поднеси стакан, не пряча
познания печальный опыт,
почувствовав его горячий
и приближающийся обод:

откуда знать тебе, кого ты
на полустанке присоседишь,
и что задумали длинноты,
и вообще куда ты едешь.


СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПРОЩАНИЕ

...назад, в "Спартак", в чьей плюшевой утробе
приятнее, чем вечером в Европе.

И. Бродский

Прощай, "Спартак", с батальным полотном
на входе, белоснежный хруст пломбира,
прощай навеки, в кассу полином
ветвящийся, - о, слякотно и сыро,

великолепно, молодо, легко, -
прощай, сеанс последний, столько боли
в прощании и так ты далеко,
что дальше только книга Джованьоли

с обложкою затертой, щит и меч,
о, полуголый воин мускулистый,
ты победил, украсив эту речь
собой и ленинградский воздух мглистый,

ты плыл пиратской шхуной между школ,
по третьему звонку на белом фоне,
мой Бог, Кавалерович Анджей шел,
и Федерико шел Антониони,

билетика уже не раздобыть,
но всею синевой его с "контролем"
оторванным клянусь тебя любить,
всем выпитым в буфете алкоголем

клянусь тебя лелеять, дождик вкось
летит туда, где мостик капитанский
сиял под мачтой, о, не удалось -
прости, "Спартак", - проститься по-спартански.


ЛИРИКА

В.Черешне

Жаль будет расставаться с белым,
боюсь, до боли,
с лицом аллеи опустелым,
со снегом, шепчущим: "постелим,
постелим, что ли".

Летит к земле немой образчик
любви, с испода
небес, всей нежностью пылящих,
летит, как прах с подошв ходящих
по небосводу.

Родительница и родитель
мои там ходят,
и Бог, как друг в стихах увидел,
дарует тихую обитель.
С ума не сводит.

К ним никогда придти не поздно,
не рано, нервно
не выйдут в коридор и грозно
не глянут. Высвечено, звездно,
неимоверно.

Жаль только расставаться с белым,
пусть там белее,
с неумолимой рифмой: с телом,
с древесной гарью, с прокоптелым
лицом аллеи.

И мудрость тоже знает жалость
и смотрит мимо
соблазна жить, на эту малость,
на жизнь, которой не осталось
непостижимо.


НАУТРО

Под роялем стоят чемоданы,
без рубашки мгновение зябко,
спать укладывания данный
вечер вижу внезапно.

Чёрно-лаковый стул у рояля
c кругло-замершим блеском вращенья,
от окна чуть холодной далью
зимней тянет из щели.

Нет ни голоса в мире, ни жеста,
прожит день целиком, без остатка,
и согревшееся блаженство
засыпания сладко.

А наутро - всё в бледном окрасе,
ломко звякнули чашка и блюдце...
И уснуть ещё раз, пока все
не уйдут, - и проснуться.
Живые и мёртвые

Я остро чувствую отсутствие
людей, которые ушли.
Сойти с ума и жить безумствуя,
ноль умножая на нули?

Нельзя. "Уж лучше посох..." В опыте
утрат, как белка в колесе,
вертись всей памятью. Но, Господи,
куда они девались все?

Я в гроб смотрел со всею утлою
своей способностью смотреть,
и труп мне показался куклою,
и мерзкою игрушкой смерть.

Потом из пустоты бесчисленной
свет, чёрно-белый на просвет,
возник как смысл, но обессмысленный,
как если б "да" сказало "нет".

И это всё. Молчи. А то ещё
беду притянешь, как магнит.
Но если что-то мнит чудовище
живых людей, то пусть не мнит.


УЧТИВОСТЬ

Такси с коврами, впихнутыми в пасть
багажника, - иранцы! - мчится мимо,
чтобы, вписавшись в поворот, пропасть.
Совсем пропасть? Совсем. Невозвратимо.

Японец на почтамт несёт письмо.
Над ним, в тяжёлой грации движений,
два облака, как два борца сумо,
плывут на юг, толстея от сравнений.

Щепотка мексиканских женщин ждёт
автобуса, который на подлёте
и скоро подчистую их склюёт.
Совсем склюёт? Совсем. Прощайте, тёти.

Прощайте, люди. Временная жизнь
почти прошла, - сужаясь, как воронка,
она меня сверлила: ужаснись!
Но я безмолствовал и улыбался тонко.


СКАЗКА

Жизнь от неба в двух шагах,
над рекою зяблый свет,
рот разинет рыба-страх,
рыба-сон зевнёт в ответ.

В гору, в гору спину горбь,
блещет на вершине снег,
сухо крикнет птица-скорбь,
отзовётся птица-смех.

Жизнь в ушко небес продень,
белый свет шитья расправь,
ветка-явь отбросит тень,
ветка-тень отбросит явь.


МЫШЬ

То не зверь кричит, не птаха,
проклиная бытие,
то орёт приманка-плаха
мышью, влипшейся в неё.

- Вороти, судьба, оглобли! -
так кричит, кто мал и сир.
Друг, ты слышишь эти вопли,
сотрясающие мир?

- Слышу, вижу, чьё-то лихо
смотрит с плахи на зарю.
С омерзением, но тихо
дверь в кладовку притворю.


ПРИЧАСТИЕ

Небеснейшее помню дуновенье
в трамвае на Литейном, ясным днём -
я совершенно умер в то мгновенье,
но вспыхнул свет - и я очнулся в нём.

С тех пор в тоске я замираю часто
и думаю, что этот чудный сбой -
есть первый миг продлённого причастья,
когда душа прощается с тобой.

За стихотворение голосовали: Игорь Гарде: 5 ;