Крылья Родины (из книги "Димкины хроники")

Однажды Димка сидел на лавке во дворе. Весна в том году начиналась долго и нерешительно, то и дело уступая зиме, вопреки календарю и Димкиным ожиданиям, а потом стремительно, в несколько дней, весна проделала всю свою работу - и кончилась. И сразу же наступило жаркое томительное лето. Город медленно раскалялся, но по ночам еще бывало прохладно. Если бы не эта ночная прохлада, горожане бы уже истосковались по осенним дождям.

Какой-то однообразный звук уже некоторое время пытался привлечь Димкино внимание. Точнее, Димка давно заметил этот звук и даже нарисовал в своем воображении картинку, объяснявшую его: полноватая тётка в фиолетовом застиранном халате с флегматичным видом выбивает небольшой коврик, висящий на проволоке, протянутой среди кустов и деревьев тенистого двора. От коврика катятся плотные клубы пыли, пронзенные, словно спицами, узкими лучами света, пробившегося сквозь листву. Многоголосое городское эхо коротко вторит ударам по коврику; кажется, что не одна, а четыре тётки бьют по четырем маленьким коврикам…

Удары по коврику вызывают легкое, едва заметное сотрясение воздуха. Димка ощутил эти сотрясения и тут же перестал слышать и тётку, и эхо, и прочие дворовые шумы. На него нахлынули воспоминания. Что-то давно позабытое, но такое обычное, к чему привык так, что перестал это замечать, настойчиво напоминало о себе.

Когда-то давно, в 80-е годы прошлого века, в любой день и час можно было почувствовать упругий удар – как воздух о воздух – и ощутить краткое мощное движение, наполнявшее все пространство вокруг, и будто бы даже тебя самого сдвигавшее на миллиметр-другой. Этот неслышный, но такой ощутимый шум производили военные самолеты, преодолевая «звуковой барьер». Самолетов видно не было, но они, эти незримые крылья Родины, где-то там летали, набирая рекордную высоту и сверхзвуковую скорость. Это регулярное сотрясение воздуха, вызванное невидимыми боевыми машинами, вселяло в маленького Димку счастливое чувство безопасности и уверенности, какого, наверное, не дали бы самые высокие и самые толстые кирпичные стены. Ведь любые угрозы были упреждены… А потом это все исчезло, и с середины 90-х годов Димка больше не слышал, как самолеты преодолевают «звуковой барьер». Небо опустело.

Димка, настигнутый детскими воспоминаниями, замер на скамейке. Став немного старше, он очень завидовал невозмутимым пилотам в серо-зеленых скафандрах и шлемах с огромными стрекозиными глазами. Только они могли преодолеть «звуковой барьер», ведь для этого надо было подняться так высоко и развить такую скорость, чтобы стать невидимым для всех остальных. Хлопок, вздрагивает атмосфера, «звуковой барьер» оставлен позади. Наступает тишина, которую ничто не способно потревожить. Вот где покой!

Димка вспомнил и некоторые причины, по которым ему страстно хотелось оказаться за «звуковым барьером», за которым, наконец, онемеют все его тревоги… Он грустно усмехнулся. Всё оказалось неправдой. Ну, всё.

Нет никакого «звукового барьера». Хлопки и сотрясения воздуха – это ударные волны самолета, летящего со сверхзвуковой скоростью. Волны слышны и ощутимы не тогда, когда преодолевается «звуковой барьер», а когда они проходят мимо наблюдателя. Сверхзвуковой самолет на самом деле виден, просто Димка не замечал его, ведь самолет пролетал над Димкиной головой немного раньше гула собственных турбин. А раз самолет виден, то он уязвим. Уязвим самолет, уязвимы пилоты. Уязвимы и для противника, и для тревог, от которых не скрыться за «звуковым барьером» ни обычным людям, ни небожителям вроде пилотов.

Всё в мире оказалось зыбким, ненадежным и уязвимым. Да и весь тот мир однажды исчез, словно унесенный порывом ветра. О грозных боевых машинах, несших свою вахту за «звуковым барьером», напоминает теперь только легкое сотрясение воздуха, производимое при выбивании пыльных ковров…

Тут появился новый звук. Будто огромный шар катился по дорожке для боулинга, катился медленно, тяжело, оставляя на полированной поверхности свой след. Звук нарастал, приближался, усиливался, казалось, будто шар набирает скорость и вес перед столкновением с кеглями, которые вот-вот разлетятся с сухим треском. Но шар обманул, прокатился где-то прямо у Димки над головой и начал удаляться, затихать, пока совсем не исчез. Димка зажмурился и отчетливо представил себе непотревоженные кегли, белые, с черной полоской, вытянувшиеся в конце блестящей дорожки, по которой катился сгинувший невесть куда шар. Шар появился снова; он все так же тяжело подминал под себя дорожку, однако казалось, теперь он пущен быстрее и точнее; столкновение с кеглями было неизбежным. Но шар обманул и на этот раз.

Димка поднял голову и увидел серо-прозрачный силуэт пассажирского самолета в просвете между листьями. Самолет медленно, издавая звук шара, катящегося по дорожке для боулинга, прокладывал путь между огромными неподвижными облаками. Эта картина была мирной и безмятежной, но она не вселяла в Димкину душу ни мира, ни безмятежности.

Он вдруг снова вспомнил упругий удар – как воздух о воздух – и даже смог ощутить краткое мощное движение пространства вокруг, будто бы сдвигавшее его на миллиметр-другой. Но счастливое чувство уверенности и безопасности, которое охватывало маленького Димку в такие моменты, Димке взрослому казалось наивным и смешным. Нет, нету, не существует никаких барьеров или стен, за которыми немели бы тревоги, гнетущие человека. Ведь все барьеры и стены, все самые мощные арсеналы мира – снаружи, вокруг человека, а все тревоги – где-то внутри него.

Димка вздохнул. Когда-то давно один маленький мальчик полагал, что счастлив, потому что вокруг него любящие родители и родной дом, село и ласковый лиман, любимые книги и игрушки, папины морские истории и загадочный бабушкин чердак, а все угрозы и тревоги упреждены непобедимыми крыльями Родины, парящими где-то за «звуковым барьером». Но всё оказалось неправдой. Ну, всё.

Правду вообще оказалось очень трудно отличить от неправды; кроме того, обнаружилось и нечто третье, перед чем пасовала не только человеческая неправда, но и человеческая правда. Ему встречались люди и книги, которые рассказывали страшные вещи именно о том времени, когда он был так счастлив, и прекрасные вещи о жизни в блокадном Ленинграде. Нет, не время и не место определяли содержание той эпохи – великой эпохи Димкиного детства. И сама эпоха, и счастье были внутри Димки, а не снаружи.

Еще до того, как начал распадаться тот мир, то ли появилось, то ли пробудилось в Димке нечто, способное нести тоску и печаль. Будто невидимый ледокол своей сокрушительной массой надвинулся на белый, девственно чистый лед, и лед не выдержал, треснул, и побежали по нему молнии и зигзаги разломов, и проступила из этих разломов черная неподвижная вода. Все шире разломы, и вот уже до самого горизонта – лишь черные бездонные воды, а белый чистый лед, побежденный и сдавшийся, остался где-то далеко за кормой. И так закончилась великая эпоха детства, но закончилась она не в календаре и не на одной шестой части суши, а внутри Димки.

Возможно, не будь снаружи, вокруг Димки, любящих родителей и родного дома, села и ласкового лимана, любимых книг и игрушек, папиных морских историй, загадочного бабушкиного чердака и сверхзвуковых крыльев Родины, его ощущение той эпохи было бы другим. Димка грустно усмехнулся и даже потупил глаза. Он наверняка согласился бы с этим предположением, если бы сам не знал точно, сколько счастья отняли у него его собственные дела, о которых было стыдно вспомнить. Те дела отняли у Димки намного больше счастья, чем утрата усадьбы в селе или даже исчезновение с карты мира СССР. Надо же: грандиозные события произошли, мир изменился до неузнаваемости, а значение имеет только то, что вспоминаешь со стыдом, и то, что не оставило иных воспоминаний, кроме счастья...

Димка очнулся и поднял голову. Вытесняя воспоминания, на него надвинулись привычные дворовые шумы. Лаяли собаки, визжала дрель, глухо бубнило радио, кто-то выбивал ковер, с детской площадки неслась визгливая многоголосица. Где-то в небе тяжело гудел самолет. Все шло своим чередом.

За стихотворение голосовали: Juliasan: 5 ; Misery: 5 ; ТЕПЛО: 5 ;