Наброски

XXX

Разбежались – но пусть не бесчинствует грусть
в опустевших гробах комнатёнок,
одиночества в них испытатель поник,
сердце в силах нуждается тёмных.

Разбежались – и вот образуется вход
в царство вымысла, вздора и страха,
где почти не дыша, пребывает душа,
чтоб рыдать под осадками праха.

Разбежались – и нет наших разных планет
на скрипучей равнине дивана...
только тень за спиной... я слежу за стеной,
а за мной – пустота – неустанно.

Раскрываю уста: «Обними, пустота!
Развернитесь, масштабы утраты!»
Разбежались, хотя сто печалей спустя,
у меня и осталась одна ты.

XXX

…воспротивилась ты
несуразную ложь нести;
сдула пыль простоты
с тела вычурной сложности.

Замерла на листом,
над сетями паучьими,
ибо в деле простом
было всё перекручено.

Воспевая распад,
Хронос щупает ходики;
ослепляя, блестят
шестерёнки и болтики.

Ночь спокойна, тиха...
восхищаешься крошевом
звёздным в рамках стиха,
вместе с богом прожорливым.

А покинешь строку
с ночью тихою, лунною,
как, понять не могу,
я другую придумаю?

XXX

Видать, растрогать вас легко,
но в слёзы ваши
оттенков несколько легло
какой-то фальши.

Там, где скрипит моя кровать,
где – существую,
вы стали мастерски играть
любовь живую.

Вы, образуя парадиз,
в подобном квесте
из всех известных мне актрис –
на первом месте.

С зимы в окне срывает март
хитоны, тоги…
Мой длинноногий драмтеатр
раздвинул ноги.

Столкнулись разные миры,
как с правдой ложь, но
от блеска видимой игры
ослепнуть можно...

Шумит весна, как первый стих;
топча дорожки,
ролей чураются пустых
коты и кошки.

Проснутся разные миры,
напьются кофе.
Мой взгляд застыл в лучах игры –
на катастрофе.

XXX

Дождь о стекло протирает лапки.
Призрака дрожь уличает в тюле.
Дабы стихи зазывали в лагерь
грёзы свободной, сижу на стуле.

Но никакого на плоской глади
видеть не вижу костра в помине;
не отражается правды ради
небо в речушке, в росе, в стремнине…

Просто сижу, и леплю из теста
текста гражданку страны чудесной,
на красоту каковой бесчестно
слюни пускает подкожный бес мой.

К воображаемой деве рая,
чествуя крови процесс разгула,
бойко уносят, бычок швыряя,
грезы на тёмной лошадке стула.

Там, где тропинкой в цветущий садик
входит любовь, существует ложь, как
всё на земле: забывает всадник
о четырёх деревянных ножках.

Чуждый реальности, плацу, строю,
там, где иного просторы мира,
встану со стула, окно раскрою,
а за окном – и свежо и сыро.

XXX

Во имя твоей весны
покинут свои вольеры
и розовые слоны
и плюшевые пантеры,

хоть, видя сей парадиз,
не спросишь в плену начала,
мол, сшито всё это из
какого материала,

жизнь будет, верна тропе
пространных явлений света,
рассказывать о себе
на языке предмета.

Да, будут нестись, пока
считаешь дерев банкноты,
за серые облака
блестящие звездолёты.

Неясного – не страшись,
как страшно бы не казалось,
не разделяет жизнь
с фантазиями реальность,

покуда в окне весна
твоя, существует в мире
у розового слона
дороги вперёд четыре.

XXX

Я посчитал количество цыплят,
хотя весна не сильно торопила,
и точность проявил, не тратя пыла,
опустошив поднос, официант.

Я, видя эти мёртвые тела,
там верить начал в грустную реальность,
где между нами связь опровергалась
при помощи обычного стола.

Я звал тебя на мир небытия
взглянуть в шумящем пиршествами зале,
но ты своими видела глазами
всё то, чем жизнь заполнена твоя.

Тем наши отличаются меню,
чем день и ночь, ведь каждый о предмете
своём грустит, не ведая, что эти
различия и губят на корню.

Но, ибо велика земная мысль,
дорогой, вероятно, неизменной
в двух разных направлениях вселенной
мы вынуждены были разойтись.

КНИГИ

«Записки Мальте Лауридса Бригге»,
в «Опасных связях» плоть и кровь интриги,
«Последний год Рикардо Рейса» в книге,

потом – реальность, а верней – подделка;
день бродит во дворе, в глазах – побелка.
Замечу, засидевшаяся в девках,

душа, земного рая ближе чёрт нам…
романом жизнь легла в ладонь прочтённым,
но скоро ночь придёт… сиделкой в чёрном!

Увидит Поль, что рядом Ноа Ноа.
К Елене Менелай прижмётся снова.
В пустыне куст своё проронит слово.

XXX

Внимает соловьям садовник нелюдимый,
петляет имярек меж каменных медей,
жизнь медленно течёт, да тонем посреди мы
коварных вод её стремительных смертей.

Задумаешься... нет, всё благ разнообразных
огромный склад: бери – владей – уничтожай,
и что ни новый день – то самый светлый праздник,
и что ни праздник – то Великий Урожай.

Пусть соловей поёт. Пусть ножницы срезают
сухие ветви. Пусть летит истлеть она.
Нисходит в мир иной любая жизнь внезапно,
но прежде, чем уйди, швыряет семена.

XXX

Коли грустишь одна ты,
попросту напиши мне, –
чтоб оживали правды
голые и смешные.

Пусть на бумажной харе
слов проступает феня;
быстрое, как Феррари,
сердце замрёт на время.

…данность непоправима:
тянутся будни, серы;
жизнь над ничем, вестимо,
вкалывает сверх меры.

Тихо в плену пространства
где-то во тьме прихожей;
проще с тобой расстаться,
нежели – с кислой рожей.

…вновь призвала к порядку
сердце тоска-царица…
что ж, не берёшь тетрадку
горечью поделиться?

Пусть же вбегут смешные
речи в юдоли наши…
правды твои нужны мне
даже с оттенком фальши.

XXX

Я тебе предлагаю расстаться
на нестиранной почве житья;
поскорее в подводное царство
возвращайся, ундина моя.

Я, поддавшийся зову порыва,
брал тебя в тесноте шалаша,
но молчала зловеще, как рыба,
в хрупком теле невесты душа.

Дома не было милого дома:
тот казался немыслимым дном
дом, в который царя Посейдона
приглашала ты ночью и днём…

Там, где пылко рыдают светила
то и дело в кашне темноты,
ты свою чешую заменила
на дешёвые тряпки тщеты.

Хоть земную и смахивал пыль я
с плеч посредством движенья руки,
не смогли в белоснежные крылья
превратиться твои плавники.

Потому ли, приемля одно лишь
отречение, к чувствам глуха,
ты в заветную бездну нисходишь
по непрочным ступенькам стиха.

Вновь пишу в одиночестве длинно,
им захлёбываясь на краю,
дабы с болью дослушать, ундина,
лебединую песню твою.